на президента накинулся Чарльз Линдберг, который обвинял англичан, евреев и самого Рузвельта в разжигании военной истерии. Томас не собирался упоминать ни Линдберга, ни Рузвельта, но он даст понять слушателям, что, будучи немцем, демократом, другом Америки и почитателем ее свобод, верит, что ныне глаза всего мира обращены к Соединенным Штатам.
Он написал речь по-немецки, ее перевели, и с помощью молодой женщины, которую нашла Катя, Томас начал проговаривать речь вслух по-английски, медленно, стараясь правильно произносить слова.
После нескольких выступлений Томасу пришлось установить некие правила. Его не встречали на станции с фанфарами, просто тихо сажали в автомобиль, а его имя не печатали на афишах. Поначалу Томас сомневался, что кто-то вообще захочет слушать нобелевского лауреата, но постепенно понял, что имеет дело с хорошо информированной и имеющей собственное суждение аудиторией. Они каждый день читали газеты; более того, они читали книги. И они хотели знать больше о кризисе в Европе.
К началу ноября, когда Томас должен был выступить в Чикаго, ему удалось побороть многие ошибки произношения. По мере того как росла его аудитория, Томас начинал понимать, как важны его выступления не только для судеб демократии, но и для него самого и других немецких беженцев. Если Америка вступит в войну, может встать вопрос об интернировании всех без исключения немцев. Он должен дать понять, что представляет собой серьезную оппозицию Гитлеру и большую группу немцев, чья лояльность Америке не подлежит сомнению.
В Чикаго они остановились в гостинице, договорившись пообедать в городе с Элизабет и Боргезе, а после заехать к ним, чтобы повидать малышку Анжелику, дочь Элизабет.
За обедом Боргезе предупредил Томаса об осторожности – в Чикаго немцев недолюбливали.
– Люди и слышать не хотят о том, чтобы выступить против Гитлера. Они вообще не желают его знать. Если вы осудите Гитлера, вы не приобретете друзей, а если не осудите, люди будут думать, что все вы, немцы, заодно.
– Я уверена, Волшебник точно знает, что сказать, – перебила мужа Элизабет.
– Тебе виднее, – сказал Боргезе.
Анжелика, лежавшая в кроватке, не выказала к гостям никакого интереса, пока Катя не вытащила большую коробку, намереваясь тут же ее открыть. И тут Анжелика проявила такой энтузиазм, что все расхохотались.
– Этот недостаток терпения у нее семейное, – заметил Томас.
– Твое, не мое, – ответила Катя.
– И не наше, – сказал Боргезе.
Томас взглянул на Боргезе, на миг удивившись, при чем тут его семья.
В автомобиле, который вез их обратно в гостиницу, Томас обернулся к Кате:
– Тебе не кажется, что в будущем малышка все больше будет походить на мать, а не на отца?
– Я в этом уверена, – ответила Катя. – Будем молиться, чтобы все так и случилось.
За час до того, как организаторы турне должны были прислать за ним автомобиль, Томас еще раз пробежал глазами свою речь. Слова с трудным произношением были подчеркнуты, на полях написана транскрипция. Ближе к назначенному времени Катя зашла к нему убедиться, что галстук повязан безупречно, а ботинки начищены до блеска.
Томаса предупредили, что слушателей пришло больше, чем ожидалось. Организаторы сделали все возможное, чтобы вместить всех.
Снаружи был хаос; люди стояли в длинных очередях, пихались и кричали. Когда его узнали, некоторые принялись хлопать, и скоро вся толпа разразилась аплодисментами. Он приподнял шляпу, помахал ею и вошел внутрь.
Томас знал, какой эффект производит на публику его появление. Он уже столкнулся с этим в Айове, а потом в Индианаполисе. Поначалу, отчасти оттого, что ему платили за выступления, он смущался. Томас не представлял никакую определенную группу. Ему было нечего обещать своим слушателям. Однако аудитория становилась все более восприимчивой, иногда замолкала, иногда взрывалась аплодисментами, стоило ему произнести определенные слова или резко высказаться о нацистах.
Как всегда, вступление ведущего было слишком долгим и чересчур эмоциональным. Человек у микрофона проревел, что сейчас перед ними выступит величайший из живущих писателей. Затем повторил свою фразу, жестами призывая публику приветствовать гостя аплодисментами. В конце концов микрофон перешел к Томасу.
– Нам говорят, что нас многое разделяет, но существует одна вещь, которая нас объединяет. В Америке есть слово, которое стоит многих слов. В нем заключена суть американских достижений, суть американского влияния в мире. И это слово – «свобода»! Свобода! Сегодня в Германии свобода уступила место убийствам, угрозам, длинным тюремным срокам и гонениям на евреев. Однако, подобно всем бурям, когда-нибудь пройдет и эта, и утром, когда ветер стихнет, немцы снова ощутят потребность в этом слове – слове, не знающем границ и пределов. И это слово будет «свобода». Сегодня мы призываем к свободе, и придет время, когда наш призыв будет услышан, и тогда свобода снова восторжествует.
Томас остановился и оглядел толпу, которая хранила мертвое молчание.
– Я – один из тех немцев, кто познал страх, и отправился в Америку на поиски свободы. Немцы научились бояться Гитлера, однако у остального свободного мира есть причина бояться нацистов. Страх – естественная реакция на насилие и террор. Но страх уступает место сопротивлению, храбрости, решимости. Ибо есть другое слово, которое ныне обретает важность, – слово, за которое стоит сражаться, слово, объединяющее Америку со свободными людьми во всем мире. Это слово – «демократия»! Демократия!
Томас выкрикнул последнее слово, зная, что ответом станут аплодисменты и гомон.
– Я пришел к вам не ради того, чтобы рассказать о наступающих темных временах, о предстоящей борьбе. Я пришел, чтобы провозгласить грядущую победу демократии, победу человеческого духа, и я гордо стою перед вами – здесь, в Чикаго, – провозглашая святость человеческого духа, свободы и демократии, и я утверждаю, демократия вернется в Германию, как реки стекаются в море, ибо демократия и есть наш дух. Это не дар, которым можно наделить и который можно отнять. Демократия нужна нам для того, чтобы жить, она нужна нам, как вода и пища… Я стою перед вами не просто как писатель или беженец от самой жестокой диктатуры, которую знала история. Я стою перед вами как простой человек, и я говорю мужчинам и женщинам о достоинстве, которое мы разделяем, внутреннем свете, что горит в каждом из нас, правах, которыми мы наделены от рождения, я стою перед вами, ибо верю, что эти права вернутся в Германию. Нацисты не пройдут. Они не могут пройти. Не должны. И они не пройдут.
И с последним словом слушатели вскочили.
В своем отеле в Нью-Йорке Томас встретился с Агнес Мейер, которая приехала из Вашингтона, чтобы с ним повидаться. Он знал: она не оставила мыслей написать о нем книгу, и не жаждал
