сказала Моника.
– Может быть, не стоит их раскрывать, и тогда они понравятся тебе больше, – заметил Томас.
– Не сомневаюсь, тебя бы устроило, чтобы мы сидели как мыши, пока ты пишешь свои книги, – заметил Голо с сарказмом, почти враждебно.
– Голод не смягчает атмосферы, – сказал Томас. – Думаю, пора подкрепиться.
В новом доме работали маляры, грузчики перевозили мебель, включая изысканную кухню фирмы «Термадор». Эрика, перемещавшаяся между Лондоном и Нью-Йорком, взяла билет на поезд, идущий от одного побережья до другого, чтобы навестить их в старом съемном доме. Разговоры о ставнях и цветовой палитре она пропускала мимо ушей, а сама говорила только о войне.
– Разумеется, я пристрастна, но англичанки просто восхитительны. Какая энергия! Мужчины воюют, чем не идеальное общество? Знали бы вы, как самоотверженно эти женщины трудятся на военном заводе! Я хотела бы, чтобы американцы могли это увидеть.
Когда Катя спросила ее, не встречала ли она Клауса в Нью-Йорке, Эрика пожала плечами:
– Он собирается вас навестить.
– Надолго? – спросила Катя.
– Все равно ему некуда деваться, да и денег у него нет.
– Я посылала ему деньги.
– Он их потратил.
Томас заметил, что Катя сделала Эрике знак не обсуждать денежные вопросы при нем, Голо и Монике.
Позже, когда он читал в кабинете, вошли Катя и Эрика и закрыли за собой дверь.
– К Клаусу приходила полиция, – сказала Катя.
– Его арестовали? – спросил Томас.
– Ты неправильно понял, – начала Эрика. – Он хочет вступить в американскую армию, но, поскольку Клаус немец, они решили его проверить. И разумеется, обнаружили, что он морфиновый наркоман и гомосексуалист. Он все отрицает. Клаус будет просить тебя ходатайствовать за него.
– Ходатайствовать перед кем?
– Почем мне знать. И еще кое-что, о чем я тебе не сказала, мама. Они спрашивали его про инцест.
– Инцест? – расхохоталась Катя. – И кто та счастливица?
– Клаус сказал им, что они перепутали его с персонажами книг отца.
– Да, я помню рассказ твоего отца про инцест, – сказала Катя.
– Они думают, – добавила Эрика, – мы с Клаусом близнецы.
– Он может всегда сказать им, что это не так, – заметила Катя.
– Поймите, – Эрика встала и в упор посмотрела на отца, – Клаус сломлен. Разговор с ним совершенно меня измотал.
– Но он точно приедет? – спросила Катя.
– Когда он приедет, не надо забывать еще об одном, – сказала Эрика. – Лучше не упоминать при нем о твоем будущем визите в Белый дом.
– Почему? – спросил Томас.
– Он рвется давать советы президенту относительно Германии. А еще его задевает, что ты собираешься писать роман о Фаусте.
– Кто ему об этом сказал?
– Я, – ответила Эрика.
– Может быть, покой этого места его излечит, – сказала Катя. – Голо такой благоразумный, будем надеяться, он хорошо повлияет на Клауса.
– Голо? Благоразумный? – расхохоталась Эрика.
– Господи, он что, тоже принимает морфин? – спросила Катя. – Или замешан в инцесте?
– Когда мы жили в Принстоне, он часто ходил в библиотеку, потому что был влюблен.
– Что же в этом плохого? – воскликнула Катя. – В принстонской библиотеке трудятся чрезвычайно милые люди. Мы ее знаем?
– Его.
– Его? – переспросила Катя.
– Его, – подтвердила Эрика.
– Я спрашивала Голо о письмах, которые он получал из Принстона, – сказала Катя, – но он ответил, что ему пишут о книгах, которые он вовремя не вернул.
Томас заметил, что от удовольствия щеки Эрики вспыхнули. Ей явно нравилось сообщать им все эти новости. Его так и подмывало сказать ей в ответ: он в курсе, что в Лос-Анджелес она приехала не только повидаться с родителями, но и потому, что у нее роман с Бруно Вальтером, женатым мужчиной всего на год моложе ее отца.
Об этом Томасу рассказала Элизабет. По вечерам в субботу он завел привычку звонить в Чикаго любимой дочери, беременной первенцем. Оказалось, что Элизабет поддерживала связи с остальными членами семьи, включая Клауса, хотя, насколько Томас понял, о визите полиции она не знала.
Томас и Элизабет общались с откровенностью, которой только способствовало расстояние между Лос-Анджелесом и Чикаго. Тем не менее дочь порой брала с него обещание, что некоторые вещи он не станет пересказывать Кате. С другой стороны, Элизабет регулярно писала матери, и чаще всего Катя уже знала о том, что Томас считал тайной.
Когда Элизабет рассказала ему про Эрику и Бруно Вальтера, Томас решил, что она ошиблась и речь идет об одной из дочерей Вальтера, с которыми дружила Эрика.
– Нет, речь идет об их отце, – сказала Элизабет.
– Я думал, она равнодушна к мужчинам, – заметил Томас.
– Ей нравится Бруно Вальтер. Это уже вторая твоя дочь, которая предпочитает мужчин твоего возраста. Гордился бы!
– А как же Моника?
– До сих пор она не была замечена в склонности к геронтофилии.
– А как твой брак?
– Все чудесно.
– Ты ведь сказала бы мне, если бы это было не так?
– Я обо всем тебе рассказываю, однако ты не должен говорить матери про Эрику. Иначе она решит, что была плохой матерью. Три гомосексуалиста или два гомосексуалиста и одна бисексуалка. Две дочери, предпочитающие мужчин гораздо старше. А ведь есть еще Моника.
– И Михаэль.
– Да, единственный нормальный.
– У него на меня зуб.
– А что ему остается. Ты никогда не был к нему добр.
– Ты тоже. Как часто Эрика встречается с Бруно Вальтером?
– Как получится.
– Его жена знает?
– Да. Но больше никто.
– Я был уверен, что Эрика предпочитает женщин.
– Так и есть. Однако ради знаменитого дирижера она сделала исключение.
Теперь Томас смотрел на Эрику – признанный голос разума в семействе Манн – и с трудом удерживался, чтобы не спросить, какие новости на любовном фронте. Однако он не мог предать доверия Элизабет. Вечером, услышав, как Эрика просит у матери ключ от машины, чтобы навестить друзей, живших в восточной части города, он улыбнулся. От него не ускользнуло, как тщательно она нарядилась, какой элегантный шиньон закрутила на затылке.
Томасу пришлось встать и быстро выйти из комнаты, чтобы не сказать дочери: «Вспоминай обо мне, когда он тебя обнимает». Дойдя до кабинета, Томас не выдержал и расхохотался.
В 1941 году Томас начал готовить речь для нового турне – речь, которая, сохраняя присущий ему высокопарный идеализм, станет острее, более персонифицированной и политически окрашенной. Ему нравилось думать, что он ведет пропаганду на некоем высшем уровне, но, поскольку споры о вступлении Америки в войну разгорались все сильнее, Эрика настаивала, чтобы он говорил прямо, и к ней присоединяли свои тихие голоса Голо и Катя.
В сентябре, после того как немецкие субмарины принялись топить американские суда в Атлантике, Рузвельт был близок к объявлению войны Германии, но
