в Новый Орлеан насовсем и жить вместе со мной?
— Я не могу.
— Что значит не можешь?
— Я скучаю по Сук. Я скучаю по Куини. Это маленькая терьериха, которая живет с нами, она такая забавная! Мы оба ее любим.
— А меня ты любишь? — спросил он.
— Да, — ответил я.
Но правда заключалась в том, что, не считая Сук, и Куини, и еще нескольких родственников, и красивой маминой фотографии возле моей кровати, я просто не знал, что такое любить.
Но скоро узнал. В сочельник, когда мы шли по Канал-стрит, я вдруг остановился, завороженный видом волшебного предмета в витрине большого магазина игрушек. Это была огромная модель аэроплана, в который можно было сесть и крутить педали, как на велосипеде. Аэроплан был зеленый, с красным пропеллером. Я не сомневался: если раскрутить педали посильнее, он оторвется от земли и полетит. Вот это да! Я уже видел своих родственников, столпившихся внизу на поле и наблюдающих, как я летаю среди облаков. Вон тот зеленый, видите? Я стал смеяться и долго не мог остановиться. Наверное, я впервые сделал нечто, что порадовало моего отца, хотя он не мог понять, что же меня так рассмешило.
В тот вечер я молился о том, чтобы Санта-Клаус принес мне этот аэроплан.
Накануне отец купил рождественскую елку и мы долго выбирали в универмаге елочные украшения. А потом я совершил ошибку. Я поставил под елку мамину фотографию. Когда отец ее увидел, он побелел и задрожал. Я не знал, что делать. Зато он знал. Он подошел к шкафу и достал оттуда высокий стакан и бутылку. Я сразу узнал эту бутылку, потому что у всех моих алабамских дядюшек были такие. В них они с начала сухого закона держали самогон. Он налил полный стакан и врастяжку осушил его до дна. После этого фотография как бы исчезла из его поля зрения.
И вот я стал дожидаться наступления Рождества и радостного прибытия толстого Санты. Разумеется, я никогда не видел, как этот пузатый великан с тяжелым мешком, гремя колокольцами, выпрыгивает из дымохода и щедрой рукой раскладывает гостинцы под елкой. Мой кузен Билли Боб, который, хотя и был противный недомерок, обладал крепким, как стальной кулак, умом, уверял меня, что все это выдумки и никакого Санта-Клауса сроду не существовало.
— Да чушь это! — говорил он. — Считать, что Санта-Клаус существует, — все равно что верить, будто мул — это лошадь.
Наш спор разгорелся на крошечной площади перед зданием городского суда. Я отвечал:
— Санта-Клаус существует, потому что на все, что он делает, есть Божья воля, а все, на что есть Божья воля, то и правда!
Тут Билли Боб сплюнул на землю и просто ушел со словами:
— Ну, кажется, у нас в семье завелся еще один проповедник!
Я всегда божился, что не усну в рождественскую ночь, потому что мне хотелось услыхать топот пляшущих по крыше оленьих копыт и оказаться под дымоходом как раз вовремя, чтобы пожать варежку Санта-Клаусу. И в канун того самого Рождества ничто, как я считал, не могло помешать мне дождаться нашей встречи.
В доме отца было три этажа и семь комнат, причем некоторые из них просто огромные, особенно те три, что выходили на патио с садиком: гостиная, столовая и музыкальный салон для любителей потанцевать, повеселиться и сыграть в карты. Оба этажа над ними были украшены коваными балконами, в чьи темно-зеленые ажурные узоры изящно вплетались ветки бугенвиллеи и вьющиеся стебли алых орхидей, напоминавших мне ящериц с высунутыми красными языками. Это был особенный дом, в котором совершенно естественно смотрелись полированные полы, плетеная мебель, бархатная обивка. Его можно было принять за особняк богача, но на самом деле это было жилище человека с тягой к элегантности. Для бедного (но счастливого) босоногого мальчишки из Алабамы оставалось загадкой, как же отец умудрялся утолять эту свою тягу.
Но в этом не было никакой загадки для моей матери, после окончания колледжа нашедшей способ утолить свою страсть к роскоши, потратив немало сил на поиски подходящего во всех отношениях жениха в Нью-Йорке, которому были бы по карману и шикарная квартира на Саттон-плейс, и собольи шубы. Нет, она трезво оценивала возможности моего отца, хотя впервые заговорила со мной об этом лишь много лет спустя, когда метровые нитки сверкающего жемчуга стали наконец украшать ее затянутую собольим воротником шею.
Она приехала навестить меня в престижную новоанглийскую школу (где мое обучение оплачивалось ее богатеньким щедрым мужем), и когда я сказал что-то об отце, это вызвало у нее приступ ярости.
— А ты знаешь, с чего он так хорошо живет? — закричала она. — Частные яхты и круизы по греческим островам! А эти его жены! Ты только подумай, сколько их у него было? И все ведь вдовы. Богатые. Очень богатые! И все намного старше его. Все слишком старые, чтобы найти кого-нибудь молодого и в здравом уме, пожелавшего на них жениться. Вот почему ты у него единственный ребенок. И вот почему у меня больше не будет детей! Я была слишком молода, чтобы стать матерью, а он оказался сволочью, он меня погубил, уничтожил…
Я просто жиголо, куда б я ни пошел, все смотрят удивленно на меня… Луна, луна над Майами… Это моя первая любовь, прошу, не будь со мной жестоким… Эй, мистер, не дашь десять центов? Я просто жиголо, куда б я ни пошел, все смотрят удивленно на меня… [30]
И пока она произносила свой монолог (а я старался ее не слушать, поскольку, заявив, что мое рождение уничтожило ее, она уничтожила меня), мне в голову лезли вот эти мелодии и другие в том же духе. Они помогали мне не слышать ее голоса и напоминали о той странной, незабываемой вечеринке, которую устроил отец накануне того Рождества в Новом Орлеане…
По периметру патио горели свечи, как и во всех трех комнатах, примыкающих к нему. Большинство гостей собрались в гостиной, где разожгли камин, и его пламя отбрасывало блики на украшенную елку, много гостей танцевали в музыкальном салоне и на патио под пластинки, которые крутили на патефоне «Виктрола». После того как меня представили гостям, а процедура эта длилась очень долго, отец отправил меня наверх; но, выйдя на террасу из-за прикрытой французскими ставнями двери моей спальни, я мог наблюдать за вечеринкой и за танцующими парами. Я
