видел, как отец вальсировал с грациозной дамой вокруг бассейна, окружавшего фонтан-русалку. На грациозной даме было воздушное серебристое платье, переливающееся в дрожащем свете свечей. Но она была старая, лет по меньшей мере на десять старше отца, а ему тогда было тридцать пять.
И вдруг я осознал, что мой отец самый молодой на этой вечеринке. Ни одна из дам, таких очаровательных и элегантных, не была моложе его грациозной партнерши по вальсу, кружащейся в воздушном серебряном платье. Старше его были и мужчины, курившие сладковатые гаванские сигары; и наверное, половина из них вполне годились ему в отцы.
А потом я увидел нечто, отчего мне пришлось зажмуриться. Мой отец и его грациозная партнерша, кружась в танце, переместились в укромный уголок под тенистую сень алых орхидей и там стали обниматься и целоваться. Я был поражен, я был разгневан! Я побежал к себе в спальню, прыгнул в кровать и накрылся с головой. На что эта старая женщина сдалась моему симпатичному молодому отцу? И почему все эти люди не расходятся по домам и мешают Санта-Клаусу прилететь ко мне? Я много часов пролежал без сна и прислушивался, не ушли ли они; а когда отец распрощался с последними гостями и я услышал, как он поднялся по лестнице и приоткрыл мою дверь, я притворился спящим.
Но последующие события так и не дали мне заснуть в ту ночь. Сначала это был торопливый топот отцовских ног: шумно дыша, он несколько раз взбегал вверх, а потом сбегал вниз по лестнице. Мне приспичило узнать, что он задумал. Поэтому я спрятался на балконе среди веток бугенвиллеи. Отсюда отлично была видна вся гостиная, и рождественская елка, и камин, где все еще тлел огонь. А главное, я видел отца. Он ползал под елкой, складывая пирамиду из свертков. Свертки были завернуты в оберточную бумагу — алую, красную, золотую, белую и синюю — и шуршали, когда он их передвигал. У меня закружилась голова, потому что увиденное заставило меня взглянуть на вещи по-иному. Если это мои подарки, тогда совершенно ясно, что они не были заказаны Господом и не были доставлены Санта-Клаусом. Нет, это были подарки, купленные и завернутые в шуршащую бумагу отцом. А значит, мой мерзкий кузен Билли Боб и все прочие мерзкие дети вроде него не врали, когда издевались надо мной и говорили, что никакого Санта-Клауса нет. Но больше всего меня угнетала вот какая мысль: знала ли правду Сук, врала ли она мне? Нет, Сук не могла мне врать. Она верила. Именно так — ведь, хотя ей было шестьдесят с хвостиком, в каком-то отношении она была таким же ребенком, как я.
Я дождался, когда отец закончил свои приготовления и задул оставшиеся свечи. Потом подождал еще, пока он, по моему разумению, не лег и не заснул. Только тогда я тихонько спустился вниз и вошел в гостиную, где еще витал аромат гардений и гаванских сигар.
Я сел и задумался. Вот теперь-то я смогу рассказать Сук всю правду. Меня распирало от гнева, от злой жажды мщения, мишенью которого отнюдь не был мой отец, хотя потом именно он и стал его жертвой.
На рассвете я изучил все наклейки на свертках с подарками. На всех было написано: «Для Бадди». Кроме одной — «Для Эванджелины». Эванджелиной звали старую негритянку, которая весила килограммов сто тридцать и целый день хлестала кока-колу; она работала у отца экономкой и еще была ему вроде матери. Я решил развернуть подарки — ведь настало утро Рождества, я проснулся, так почему бы не посмотреть? Не буду утомлять вас описанием того, что я обнаружил: какие-то рубашки, свитеры и всякую такую ерунду. Мне понравился единственный подарок — классный пистолет, стрелявший пистонами. Уже не знаю почему, но я подумал, как было бы здорово разбудить отца выстрелами из этого пистолета. Что я и сделал. Бах! Бах! Бах! Он выскочил из своей спальни с выпученными глазами. Бах! Бах! Бах!
— Бадди! Какого черта ты делаешь?
Бах! Бах! Бах!
— Прекрати!
Я засмеялся:
— Посмотри, папа! Ты только посмотри, какие чудесные подарки мне принес Санта-Клаус!
Успокоившись, он вошел в гостиную и обнял меня:
— Тебе понравились подарки Санта-Клауса?
Я улыбнулся ему. Он улыбнулся мне. Это было чудесное мгновение взаимной нежности. А потом я все испортил, когда сказал:
— Понравились. А что ты мне подаришь, папа?
Его улыбка растаяла. Глаза подозрительно сощурились — сразу было видно: он решил, будто я над ним издеваюсь. Потом отец покраснел как рак, словно ему стало стыдно от собственных мыслей. Он погладил меня по голове, кашлянул и пробормотал:
— Ну, я решил, что ты сам себе что-нибудь выберешь. У тебя есть на примете что-нибудь конкретное?
Я спросил, помнит ли он аэроплан, который мы видели в игрушечном магазине на Канал-стрит. Он помрачнел. Ну конечно, он помнил и тот аэроплан, и сколько он стоит. Тем не менее на следующее утро я уже сидел в этом аэроплане и представлял, как взлетаю на нем к облакам, пока мой отец выписывал чек, на радость счастливому продавцу. Потом у нас разгорелся спор о том, как поступить с аэропланом: отец хотел оформить доставку в Алабаму, но я был непреклонен — и настоял, что возьму аэроплан с собой в автобус, который отправлялся в два часа дня. Продавец все уладил, позвонив в автобусную компанию, и там нас заверили, что аэроплан легко поместится в багажном отделении.
Но мое освобождение от Нового Орлеана еще не наступило. Всему виной была большая серебряная фляжка самогона; уж не знаю, из-за моего ли отъезда или еще почему, во всяком случае, отец то и дело к ней прикладывался, и, когда мы уже ехали на такси на автобусный вокзал, он сильно меня напугал, крепко схватив за запястье и захрипев на ухо:
— Я тебя не отпущу! Я не могу позволить тебе жить с этой дурацкой семьей в старом дурацком доме. Ты только посмотри, в кого они тебя превратили! Тебе уже шесть лет, почти семь, а ты мелешь эту чушь про Санта-Клауса. Это они виноваты! Все эти полоумные старые девы, с их вязанием да с Библией, и эти дядьки-пьяницы! Послушай меня, Бадди! Бога нет! И Санта-Клауса никакого нет! — Он до боли сжал мне запястье. — Иногда… о господи… я думаю, что мы с твоей мамой, мы оба, должны покончить с собой за то, что позволили всему
