жила все эти годы: что я оставила твоего отца. Возможно, ты про себя и упрекала меня в этом, но никогда и словом не обмолвилась, никогда ни о чем не спросила. Ты в самом деле так думала или просто хочешь больно ранить меня, потому что твое решение не нашло во мне отклика?» — Что «почему»? — повторяю я.
— Почему же ты тогда взяла его к нам в дом? Он же обидел тебя. Видно, жить не могла без него. — Она говорит в счастливом прозрении женского злорадства. Я почувствовала, как у меня сводит горло, как навертываются слезы и буйствует сердце.
Она, пожалуй, и не думает так и, наверное, даже не осознает, сколько зла в ее словах. Эта ее неспособность осознать многое, возможно, тоже результат потери какого-то числа невосполнимых клеток в хрупком мозгу новорожденного, и потому даже сейчас, когда разговор наш скорей походит на судебное разбирательство, она нуждается в любви и ласке.
Эма годами взывала ко мне, корила меня: «Не смей ее баловать, она не больна, ей ничего не грозит. Такие дети обладают дьявольским даром мстить за любовь и умеют нащупать любую слабинку обожающих родителей».
— Ну, мама, скажи, почему? — наседает на меня Фран, и мне кажется, именно та мелкая злонамеренность, о которой говорила Эма, захватила мою Фран целиком.
— Почему я его привезла? Он же ваш отец и при этом был тяжко болен.
Фран смеется. Ее смех означает: о чрезвычайно серьезных вещах мы уже поговорили, настал час потехи.
— Но разве это повод? — Удивление ее совершенно искренне.
Ну и странных же людей я воспитала! Они глупы, или злы, или просто бесчувственны? Или это я глупа и смешна со своими жертвами, которых никто не требует и которые в конечном счете только обременяют? Когда я привезла Павла, мои дети были уже взрослыми и в отце не нуждались. Видели в нем лишь чужака, обузу. Услужливость моя казалась им смешной, и Павел, и я причиняли им только горе. Они наверняка думали, что это просто мое сумасбродство или позднее покаяние за какую-то мерзость, которую я допустила по отношению к мужу. И вот из-за той нелепой истории Фран считает меня существом, пораженным неодолимой любовью, так же как и она теперь. Стало быть, приехала она за моим согласием. Бедняга. Могла ли она предположить, что подобное движение души и мысли мне никогда не понять.
Я спросила:
— Так ты, значит, разведешься и снова выйдешь замуж?
— Да вроде так. Кажется, тебе это неприятно, мама?
Голубушка моя несравненная! Пусть оно и так, но разве это может повлиять на твое решение? А если бы повлияло, то чего б оно тогда стоило? В конце концов, ты ведь не пожаловала сюда для того, чтобы я отговорила тебя от развода и воротила бы к родному очагу? Или, готовясь к схватке со старомодной, отсталой матерью, ты хотела утвердиться в своих чувствах и добиться признания твоей любви? Нет, ты слишком глупа для этого, слишком глупа. Не разбираюсь я в молодых людях — стара, как видно.
— Фран, ты взрослая женщина, должна сама решать, но решаешь ты и за Матысека, о нем тебе положено думать прежде всего, не о себе.
Тут мне пришлось уже во второй раз в этот день выслушать пламенную речь, защищающую права современной женщины-труженицы. Такие слова, как «моя жизнь, я молодая, у меня есть на это право, я уже никогда не буду…», метались между нами, словно вспугнутые голуби, и столь же оглушительно хлопали крыльями. Наконец-то она смогла излить переполняющие ее чувства. Мои мысли постоянно возвращались к маленькому Матысеку, каково ему, будет ли ему хорошо? Он же не может выкрикивать: «Моя жизнь, мое право, мое будущее, моя любовь». Я уже была сыта всем по горло, а Фран все продолжала бесноваться. Никогда еще ни один мой ребенок не казался мне таким чужим и таким назойливым, как эта обезумевшая курица со своей любовью и плохо скрываемым презрением ко мне. Я даже не предложила ей остаться. Я знала, что она все равно откажется, но почему-то посчитала это более честной игрой.
Фран, конечно, могла бы избавить и себя, и нас от этого сюрприза. Но ее никто ни в чем не разубедит и ничего ей не докажет, и бог весть, чем все это кончится. О нем, о своем любимом, без которого не может жить, она не сказала ни слова. Должно быть, в наказание за холодный прием.
Вечером сосед подвез ее в город к автобусу. До полуночи она будет в Праге. Пойдет домой или к нему? Фран тащила огромную сумку компотов и, конечно же, была уверена в своей правоте. Впереди — развод и прекрасное будущее с человеком, без которого она не в состоянии жить. О Матысеке даже не вспомнила. Мои слова, что все это может изрядно подсечь ему крылышки, она ничтоже сумняшеся отмела нелепым: «Да ведь он еще совсем маленький».
— Именно поэтому, доченька, именно поэтому.
— Ребенок долго остается маленьким, он и сам не знает, как долго, — заметила я. Но кому в положении Фран можно хоть что-то объяснить? От всех и вся она хочет услышать лишь восторженное «да», и вдобавок к тому должны звонить колокола и цвести розы.
Всю ночь напролет я ломала голову над тем, нужно ли мне съездить в Прагу и поговорить с Петром. Фран о нем и не заикнулась, словно его вообще не было, а возможно, он еще ни о чем и не знает. Сейчас час ночи. Фран, наверное, уже дома.
Ничем не могу помочь тебе, девочка, в подобный путь тебе придется отправляться одной. Тебе и маленькому Матику. От меня ты можешь получить лишь смешные и, по твоему убеждению, убогие советы, сумки яблок и компоты, а иной раз и немного денег, и это все.
Фран, девочка моя, что ты затеяла, куда идешь?
Женщины, вышедшие замуж очень молодыми, обычно не могут ответить, почему они так поступили. Можно предполагать любовь, которая сильнее смерти — сердце в сладком безумье отдано тому, единственному… Это, наверно, можно утверждать в минуты, когда сотрудник национального комитета, оснащенный перевязью и отпечатанной, речью, напутствует молодоженов сентенциями, которые им вовсе ни к чему и вызывают только смех, если не раздражение.
Понятно это и в том случае, если девица «влипла» и семья считает законный брак единственной возможностью «прикрыть позор». Правда, внебрачное материнство в наши дни стало входить в моду — находятся даже разумницы, которые в два счета вам разобъяснят,
