-- Кто вечером обещал до восхода баню приготовить?
-- Ты не кричи на меня, Кирилл Родионович, испужаюсь, ни на что годиться не буду. Лучше послушай, какой сон я видел, -- отвечает он добродушно.
-- Провались ты со своими снами! -- гневается Лебедев.
-- Ведь тут только и счастья, что во сне с девками побалуешься!
-- Врешь, черт голопузый! Какая девка хоть и во сне польстится на такого брехуна?
-- Спросите у Пресникова, Наташа моя -- во! -- Филька показал мне торчмя поднятый большой палец.
-- Иди, говорю! -- и голос Лебедева звучит угрожающе.
Филька нехотя поплелся к реке, захватив с собою на всякий случай одеяло.
-- Пропадает талант, -- говорит Лебедев, кивнув в сторону Фильки.
Солнце яркими лучами взрывает тайгу, еще не успевшую отряхнуть с себя ночной покой. Я беру полотенце, иду умываться. Маю не узнать: тут она отдыхает после трудного пути и не торопится покинуть просторную долину. Вода в ней прозрачная. Дно просматривается до мельчайших песчинок.
Черпаю горстями студеную воду, плещу в лицо, на грудь, растираю тело. Чертовски неприятная процедура! Но через минуту награда: такая свежесть и такая бодрость, словно с твоих плеч свалился стопудовый панцирь.
Василия Николаевича перенесли к костру на мягкую подстилку. Больно видеть его глаза, переполненные мольбою о жизни.
Рядом с ним сидит Лебедев, сгорбленный, весь подавленный бедою друга.
Евтушенко отправляет в эфир позывные. Ему отвечают сразу несколько станций. Еще с минуту продолжается настройка.
-- Плоткин у микрофона, -- сообщает радист.
Мы с Хетагуровым забираемся в палатку.
-- Здравствуйте, Рафаил Маркович! -- кричу я в микрофон. -- Спасибо за помощь. Мы закончили маршрут. Но у нас не все благополучно. Мы потеряли ниже устья Эдягу-Чайдаха проводников: Улукиткана и Николая. Надо срочно организовать поиски самолетом, они где-то южнее Чагарского хребта, у истоков Удыгина и Лючи. Им надо сбросить продукты, палатку, обувь, одежду, спички -этого ничего у них нет. Хорошо бы сегодня начать поиски.
-- Все возможное сделаем.
-- Но это не все. Надо немедленно доставить в Хабаровскую больницу Мищенко и Королева. Промедление опасно. Сопровождать их буду я. Договоритесь с край-здравом о посылке санитарной машины. Сейчас мы находимся в двух километрах выше устья Нимни. Здесь посадочной площадки нет. Завтра сплывем до устья Маи на плоту. Дальнейшее -- ваша забота.
-- На устье Маи вас встретит катер, доставит на косу, а оттуда, при наличии погоды, вывезем самолетом. Какие еще будут распоряжения?
-- Необходимо срочно приступать к организации работ на Мае. Все людские и материальные резервы нужно перебросить сюда. Подробности получите завтра утром от Хетагурова. Что есть у вас?
-- Знаю, вы ждали помощи, но не было погоды, и самолеты долго не могли пробиться к Мае. Пришлось перебросить Лебедева с Алданского нагорья и организовать поиски по реке. Остальное в норме. За Ниной послан человек в Ростов. Вчера получил от нее телеграмму, что вещи днями отправляет, а сама немного задержится.
Хетагуров остается ответить на радиограммы, а я выбираюсь наружу. Снова меня захватывают экспедиционные заботы. Окончательно отступают в прошлое трудные дни, прожитые на Мае.
Идем с Трофимом в баню.
-- Чего не радуешься? -- спрашиваю я его.
-- Чему?
-- Нина едет. Столько ее ждал, и хоть бы улыбнулся.
Трофим насупился. Отстает. Ноги тяжело шагают по гальке. Какие-то мысли о Нине снова тревожат его.
Палатка окутана паром. Лебедев и Пресников купают Василия Николаевича. Слышно, как хлещут по телу березовые веники. Филька сидит на гальке, делает из бузины дудочку. Ни забот, ни печали.
-- Сейчас донышко заткну и заиграю, -- говорит он, не отрываясь от работы.
-- Сколько я тебя, Филька, знаю, ты в одной поре, без изменений, -говорит Трофим.
-- Завидуешь? -- отвечает тот.
-- Не о том речь, кнопки одной у тебя не хватает, баню на камнях устроил. Можно же было поставить палатку на песочке?
-- Удивил, кнопки не хватает, да ежели бы они были у меня все, неужто пошел бы в экспедицию работать?! -- и Филька вдруг разразился громким смехом. -- У нас в колхозе председатель когда-то ходил с изыскателями, да, видно, не поглянулась ему эта работенка; так вот, как, бывало, осерчает на кого-нибудь, кричит: "Я тебя, сукиного сына, в экспедицию запеку, ты там узнаешь кузькину мать!" Я и подкатись к нему с провинностью, нашкодил в посевную, он и подмахнул мне бессрочную увольнительную. Вот я и угодил к вам. А в прошлом году в отпуск приехал к себе в деревню. Он увидел меня и начинает: "Филя, вернись, -- учти: не Филька, а Филя, -- бригадиром заступишь". А я ему: с удовольствием бы, да занят.
-- Это у тебя, Филька, новая биография. Быстро же ты ее меняешь.
-- Нельзя на одном месте топтаться, -- отвечает быстро Филька.
Он продул дудочку, заткнул донышко деревянной втулкой и, прежде чем заиграть, пожевал пустым ртом.
Мы знаем, Филька чудесный музыкант, но его пальцы никогда не касались струн обычных инструментов, клавишей баяна, его губы не знают ни флейты, ни кларнета. Он играет на губной гармошке, на расческе, в его руках поют стаканы, рюмки. Попади ему на губы листок березы, перо дикого лука, лепесток рододендрона, и он вдует в них жизнь. Филька обладает удивительной способностью передавать на своих примитивных инструментах крик птиц, зверей, звуки тайги.
Филька рывком головы откинул назад нависающие на глаза густые пряди волос, и вдруг его лицо стало серьезным. Щеки музыканта надулись, точно кузнечный мех, глаза затуманились, -- все забыл Филька, кроме дудочки, и потекли по притихшему лесу стройные звуки, то поднимаясь высоко, то падая.
-- Филька, черт, забавляешься, а воды холодной принес? -- кричит Лебедев.
Филька сунул мне в руки дудочку, вскочил, схватил ведро и побежал к реке.
Василия Николаевича завертывают в брезент, уносят к палаткам. Теперь наш черед с Трофимом. Я плещу горячую воду на раскаленные камни, и в полотняной бане становится жарко.
-- Зачем вы хотите отправлять меня в больницу? -- вдруг спрашивает Трофим.
Меня его вопрос захватывает врасплох.
-- Всем нам нужно показаться врачу.
-- Я не вижу в этом необходимости.
-- Разве ты не замечаешь, что последние дни твои нервы слишком расшатались, и неудивительно после такого напряжения.
-- Неужели за это на руках ссадины, до спины больно дотронуться?
-- Ну, знаешь, Трофим, если бы не веревка, то нас не было бы в живых.
-- Договаривайте до конца.
-- Ты же буйствовал, и у меня другого выхода не было.
-- Даже если я сходил с ума -- в больницу не поеду. Теперь я вижу, куда вы хотите меня определить, -- перебивает он меня.
-- Надо серьезно подумать.
-- Не будет этого. Нина скоро приедет, а я в доме умалишенных. Хороша встреча!
-- Успокойся. Баня не для этих разговоров, поговорим в другом месте.
-- Я остаюсь здесь и не должен болеть, -- решительно заявил Трофим.
-- Хочешь лечиться внушением?
Он молчит, окатывает себя из ведра водою, демонстративно выбирается из "бани".
Я встревожен нашим разговором. Трофим добровольно не полетит в Хабаровск, но и насильно отправлять его нельзя. Какой же выход?
Мы с Трофимом принесли на стоянку душистых еловых веток, чтобы помягче было на камнях сидеть. Садимся в круг и принимаемся за еду. Аппетит у нас -дай бог каждому! На первое уха из свежих ленков. Нет, вру: начале выпили по сто граммов спирта за встречу. Затем занялись ухою. Сервировка у нас вполне соответствует обстановке: лист березовой коры служит блюдом, на котором горой сложены отварные куски рыбы; эмалированные кружки, из которых пили спирт, -- тарелками, а вместо вилок -- собственные пальцы. Но как соблазнительно все едят!
После завтрака я забираюсь от комаров под тюлевый полог. Хочу сделать заключительную запись в дневнике. Вот когда я почувствовал, как дорога мне эта, изрядно потрепанная тетрадь в бесцветном коленкоровом переплете, мятые страницы, исписанные торопливым почерком. Знаю, время приглушит остроту событий, память многое утеряет под тяжестью новых впечатлений, но дневник навсегда сохранит всю свежесть, весь аромат этих бурных дней, когда мы испытывали свои чувства друг к другу, когда личная жизнь отступала перед долгом. С каким волнением я спустя год раскрою тетрадь и придирчиво пробегу глазами по ее страницам! Снова воскреснут передо мною угрожающие откосы заплесневевших скал, дикие застенки Маи, силуэт снежного барана в поднебесной высоте, освещенной фосфорическим светом луны, камень на роковом перекате, печальный крик чайки, предупреждающей об опасности, и Трофим, связанный мокрыми концами веревки, брошенный на сучковатые бревна плота...
Последний раз оттачиваю огрызок карандаша, привязанный к тетради, сосредоточиваю свои мысли на заключительной записи.
В памяти сразу возникают старики с их печальной судьбою. При мысли, что мы вне опасности, окружены заботой друзей, уютом и нас не терзают муки голода, -- становится не по себе. Выберутся ли проводники из этих пустырей, и, если они унесли с собою обиду на нас, -- сумеем ли мы когда-нибудь оправдаться перед ними?
