выносить окончательный приговор мальчикам в прошлом семестре. Это смешно, так нельзя. Не то чтобы я не смогу теперь найти кого-то для общения, но должны же быть причины для таких резких и явных заявлений.
Может, все дело в напряженности моих отношений с каждым из них. Такой же ужас охватил бы их, если бы исчезли приметы повседневного существования и остались только свет и тьма, ночь и день, никаких тебе физических штучек вроде бородавок и узловатых костяшек пальцев – того, что создает ткань существования. Они были всем или ничем. Ни один мужчина не является всем, таким образом, ipso facto [56] является ничем. Но так быть не должно.
Они совсем не похожи на Ричарда. В какой-то момент я им об этом сказала, словно это была смертельная болезнь, и мне их было очень, очень жаль. Глупая, впредь будь умней и принимай мальчиков по имени Айко и Хэмиша любыми – кем бы они ни были: кофе или ромом, «Троилом и Крессидой» или сэндвичем в мельничном лотке. Простые вещи тоже хороши сами по себе. Я не должна искать в них Единственную Душу, слившуюся с Единственным Телом – моим, подлинно моим. У меня есть потребность в практическом макиавеллизме – небрежности, которую необходимо культивировать. Я была слишком серьезна для Питера, а он не умел довести эту серьезность до того предела, когда начинается радость. Ричарду знакома эта радость, эта трагическая радость. Но его нет, и я, наверное, должна этому радоваться. Меня бы смутило, если б он сейчас предложил мне выйти за него. Думаю, я бы ему отказала. Почему? Потому что мы оба движемся в сторону безопасности, и если б я приняла его предложение, то простая буржуазная жизнь, которую я вела с детства, с ее идеалами сильного, надежного мужчины, могла бы раздавить его. Он не тот человек, с которым можно жить в одном доме. Может, когда-нибудь ему захочется обзавестись собственным домом, но пока он от этого чертовски далек. Мы жили бы обособленно, каждый сам по себе; он, возможно, тосковал бы по родному окружению и социальному кругу, к которому я не отношусь; я тосковала бы по крепкому здоровому телу. Насколько все это важно? Не знаю: это с какой стороны посмотреть – как в разные концы телескопа.
Сегодня суббота, и я чувствую себя усталой, а у меня полно невыполненных академических заданий и работ, которые нужно было сдать еще два дня назад, но помешало нездоровье. Чертов насморк притупил все мои чувства, нос заложен, запахов не чувствую, глаза слезятся, и даже слышу плохо, а это самое ужасное. В довершение всего, помимо ужасной бессонной ночи, чихания и сопения, у меня жуткая боль из-за месячных (вот уж не везет!) и сильное кровотечение.
Наступает рассвет. Черное и белое смешиваются в серый замерзший ад. Я не могу расслабиться, задремать, ничего не могу. Самым плохим днем была пятница, просто ужасным. Я не имела сил даже читать, напичканная лекарствами, которые боролись и бились в моих венах. Мне постоянно слышались звонки: телефонные звонки предназначались не мне, а в дверь звонили посыльные, приносившие розы всем остальным девушкам на земле. Я пребывала в полном отчаянии. Уродливая, с красным носом, без сил. Я была психически угнетена, небеса обрушились, и тело не выдержало.
Но сейчас, несмотря на остаточные простудные явления, я очистилась и снова полна стоицизма и юмора. Я сделала несколько критических разборов, и теперь у меня есть шанс на этой неделе доказать свою правоту. Просмотрела список молодых людей, с которыми здесь познакомилась, и была потрясена: на некоторых даже смотреть не стоило (это правда). И вообще, знакомых мужчин маловато! Так что пора, решила я, снова принимать приглашения на вечеринки и чай. И тут как раз Дерек позвал меня на вечеринку с вином. Я замерла, как обычно, но ответила: «Возможно», – с этим и удалилась.
На вечеринке после первых минут замешательства (я чувствую, что после долгой изоляции превращаюсь в горгулью и люди это замечают) все пошло хорошо. Горел камин, пять человек играли на гитарах. Отличные парни, хорошенькие девушки. Блондинка из Норвегии по имени Грета пела на норвежском «На вершине старого Смоки». После дивного пунша из подогретого вина и джина с лимоном и мускатным орехом я полностью расслабилась и согрелась. Еще там был парень, которого звали Хэмиш (возможно, второй Айра). Он пригласил меня на свидание на следующей неделе и совершенно случайно сказал, что мы пойдем на собрание членов клуба Святого Ботольфа [57]. Этого было достаточно. Я выступила, и то самое Хорошее произошло. Я тоже жертва тщеславия. Я хочу сказать – осознания собственной значимости. Поверхностность, бойкая, самодовольная ограниченность того, что я написала, очевидны. Но это – не я. Во всяком случае, не целиком. Меня бьет током, когда я встречаюсь с чем-то действительно прекрасным. Не потому, что я завистлива, а из-за присутствия этой блондинки. Страх – худший враг. Испытывает ли страх она? Если исходить из человеческой природы – да. Но у таких охотниц сложение и макияж могут его скрыть. Если у нее вообще есть страх.
Я кое-чему научилась у Э. Лукаса Майерса, хотя он не знает меня и никогда не узнает, чему именно я научилась. Его стихи мощные, великолепные, он умеет обуздать технику и форму и подчинить их своей воле. В них также присутствует сияющая радость – почти радость атлета, который в беге использует все преимущества своего божественного тела. Люк уединяется и много пишет. Во время работы он очень серьезен, но очень не любит об этом говорить. Это его путь. Один из путей, а в путь Роже, неряшливо играющего словами и рисующегося перед аудиторией, я не верю.
Друг С. тоже пишет, и благодаря ему я стала разбираться в некоторых социальных и общественных явлениях. Но, как я сказала ему одним зимним морозным вечером, его ego подобно необученному щенку: носится сломя голову повсюду, брызжет слюной и все облизывает – особенно то, что ему нравится. В обществе он порхает – от девушки к девушке, от одной вечеринки к другой, от одного чаепития к другому. Бог знает, когда он успевает писать; впрочем, его поэзия понятна всем. Хотя, справедливости ради, надо признать, что некоторые его стихи хороши; в одном или двух даже чувствуется атлетическая мощь Люка; в менее удачных стихах он теряет первоначальное напряжение, меняет стиль, и это выглядит как обвисший подол на нарядном платье. Стих Люка сжат и точен, гибок и ярок. Он будет великим, он лучше всех из моего поколения – во всяком случае, из всех, кого я читала.
Итак, я недостойна действительно стоящих парней – неужели это
