ним, протягивая руку.
– Рада с вами познакомиться, – говорит она, пожимая Себастьяну руку. Остальные ребята ограничиваются «bonjour» и снова утыкаются в списки на стене.
– Смотри, Жозефина! – кричит мальчишка, первым заметивший ее. – У тебя восемнадцать баллов! Второй результат в классе.
Поначалу дрожь пробегает по телу Жозефины; ей не верится, что все это происходит наяву. Она цепенеет, сердце замирает, но тут же пускается в дикий пляс, когда прекрасное будущее разворачивается перед ней. Теперь она может поехать в Ренн изучать литературу.
– Йес! – кричит она по-английски, высоко подпрыгивая от радости.
На следующее утро отец ведет Жозефину к ювелиру. Он хочет купить ей что-нибудь особенное, чтобы отпраздновать ее успех. Они останавливают свой выбор на простеньком серебряном браслете и, довольные покупкой, бредут домой по узким извилистым улочкам.
– Жозефина. Ты ведь знаешь, как я горжусь тобой? – говорит отец.
Она застенчиво улыбается.
– Думаю, да.
– И знаешь, как я рад, что ты нашла меня.
– Да, – медленно произносит она, гадая, к чему клонится этот разговор.
– Жозефина, я должен вернуться в Англию.
Она резко останавливается, и воздух вокруг них застывает. Она знала, что рано или поздно ему придется возвращаться, но еще не готова с ним расстаться. Он пробыл здесь только десять дней. Десять дней из всей ее жизни.
Глубоко вздыхая, Себастьян шагает дальше.
– Что? – кричит она ему вслед. – Ты что, снова собираешься просто уйти?
Он останавливается и поворачивается к ней.
– Я никогда не уходил. Тебе это хорошо известно. – Он говорит мягким тоном. – Жозефина, ты видела своих братьев. Теперь ты с ними знакома. И ты лучше, чем кто-либо, знаешь, каково это – расти без отца. Я не могу так поступить с ними.
– Но как же мама? Ты любишь ее, я знаю, что любишь.
– Да. И тебя люблю. Но я также люблю свою жену и своих детей. – Он хмурится. – Я не могу остаться.
– Разве ты не можешь просто иногда возвращаться и видеться с ними?
– Нет. – Он качает головой. – Ты знаешь, что этого было бы недостаточно.
– Значит, ты возвращаешься к Маргарет?
– Да.
– Но ты же не любишь ее, не любишь по-настоящему. Я видела вас с мамой. Это совершенно другое.
– Жозефина. – Он берет ее за руку. – Я приехал сюда слишком поздно, пропустил то время, когда ты росла. Я должен быть там ради своих мальчиков и ради Мэгги.
Жозефина испускает долгий тяжелый вздох.
– Это несправедливо.
Он тихо вздыхает.
– Ох, Жозефина, знать бы еще, что справедливо? Есть только выбор, зачастую трудный, и его последствия. Я не всегда делал лучший выбор. На этот раз я должен сделать правильный.
– Но этот выбор как раз может быть неправильным! Может, они прекрасно вырастут и без тебя.
– Ты знаешь, что это не так. Им нужен отец, точно так же, как тебе. Я все равно буду рядом с тобой. Я приеду навестить тебя в университете, и ты можешь приезжать и гостить у нас столько, сколько захочешь.
– Ты сказал маме? – резко спрашивает она.
Он отрицательно качает головой.
– Я скажу ей сегодня.
– Когда ты уезжаешь?
– Сегодня, ночным паромом. Мадам ле Кальве согласилась подвезти меня.
– Сегодня? – Глаза Жозефины наполняются слезами, когда она смотрит на него. – Вечером!
Он обнимает ее за плечи, но она непреклонна.
– Я думала, ты поедешь со мной в Ренн.
– Я приеду, как только ты устроишься. Я не могу причинять твоей матери еще больше страданий, затягивая с отъездом.
Она отталкивает его.
– Тогда уезжай! Катись! – И стремительно шагает прочь, размахивая руками. Жозефина знает, что ведет себя по-детски и несправедлива к отцу, но, похоже, ничего не может с собой поделать.
Бретань, 16 июля 1963 года
Элиз
Себастьян возвращается один; он не знает, где Жозефина, но говорит, что она, наверное, хочет немного побыть наедине с собой. Я вижу, что он беспокоится за нее, и стараюсь убедить, что ей еще со многим нужно смириться, многое обдумать, и уединение пойдет ей на пользу.
– Сегодня такой прекрасный день. Давай устроим пикник. – Идея возникает у меня спонтанно, но это именно то, чего мне хочется. – Можем сделать это на пляже, – добавляю я.
Морщины его беспокойства тают в улыбке. И передо мной снова тот молодой человек, которого я знала девятнадцать лет назад.
– Замечательная идея. – Он обнимает меня за плечи, как будто мы пара, как любая другая. Мы вместе идем по местным магазинчикам – в boulangerie за багетом и тарталетками, в fromagerie [138] за идеально созревшим камамбером. Остается заглянуть только в épicerie [139]. Выбор вина у них небольшой.
– Что за вино мы пили на пикнике в отеле? – спрашиваю я Себастьяна.
Он выглядит озадаченным и колеблется, прежде чем ответить.
– «Шато Марго». – Он улыбается.
– Нам надо купить бутылку урожая 1944 года, – говорю я.
– Ну, тогда уж 1939 года. Именно такое вино мы пили.
– Не слишком старое?
– Нет, но надо уточнить.
Как выясняется, у них действительно имеется бутылка такого вина, но по абсурдной цене. И все равно Себастьян хочет ее купить. Я пытаюсь остановить его, но он неумолим.
– Нет, это вино бесценно.
Мы возвращаемся домой с нашими припасами.
– Разве это не удивительно, – говорит он по дороге, – как сильно все может измениться за восемнадцать лет? Мы можем покупать все, что захотим, ходить, куда нам хочется, питаться тем, что нам нравится.
Любить, кого мы хотим, вертится у меня на языке, но, конечно же, я помалкиваю. Это единственная свобода, которой мы лишены. Я хочу прижимать его к себе, ерошить его волосы, чувствовать, как он растворяется во мне, каждую ночь забираться с ним в одну постель, но ничего из этого не могу.
– Да. И вправду замечательно. – Вот все, что я могу сказать.
Возвращаясь в дом, мы укладываем провизию в рюкзак. Я аккуратно заворачиваю в салфетки два бокала для вина. Нельзя же пить «Шато Марго» урожая 1939 года из пластиковых стаканчиков. Мы отправляемся по sentier des douaniers [140] к Перро-Гирек, следуя вдоль берега по тропинке, протоптанной между гранитными валунами, соснами и скалами. Мы говорим о Париже; заново переживаем тайные свидания, страх, волнение, встречи в книжном магазине и то, что случилось с нашим дорогим мсье Ле Бользеком. На какое-то время мы замолкаем в память о нем.
– Мы должны найти его могилу, – говорю я. – Хочу принести ему свежих цветов.
Себастьян смотрит на меня, но не говорит «да, мы должны». Он ничего не говорит.
Наконец мы добираемся до Перро-Гирек, где находим тенистое местечко
