– Что ты под ногами путаешься!
Осмотрел всех, как слишком расшалившийся именинник, но на нем уже повис Булгарин.
Фаддей облысел, обнаглел. Крупная слеза повисла у него на красных веках. Он все хохотал, смотрел на Грибоедова как потерянный и переводил взгляд с него на других, с других на него.
Грибоедов сел, беспечный и молодой.
Вот их сколько к нему привалило, старых друзей. Потом он заметил, что в нумерах было много и незнакомых. Это ему не понравилось. Он, кажется, был смешон.
И уже тащили его в театр, приглашали, напоминали все сразу о старой приязни, и кто-то боялся, что Грибоедов не узнал его, и прибыл лакей от Нессельрода с приглашением на бал.
Он оставил всех в первой комнате и прошел во вторую, спальную. Третья была кабинетом.
Так останавливались у Демута восточные послы и курьеры.
За ним вполз Фаддей.
– Каково, Фаддей, ветошничаешь, с кем в войне?
Грибоедов переодевался, лил на голову ледяную воду и фыркал.
Фаддей смотрел на все это как на обряд. В переодевании чувствовал он конец дворцовой церемонии.
Грибоедов скинул белье, отяжелевшее от дворцового пота, как мундир.
– Ты загорел, ты потолстел, – говорил любовно Фаддей и гладил его желтоватую руку.
Сашка ходил с утиральником вокруг Грибоедова.
Между мыльной водой и одеколонью Грибоедов узнал, что Леночка Булгарина здорова, вспоминает его и будет сегодня в театре, что умер старик Корнеев, тайный советник, и жена его тотчас стала хлопотать о втором браке, – «скандал, братец, совершеннейший скандал», – что пошли новые моды на балах – узкие панталоны, в журналах все то же – все ждут его.
Грибоедов на него брызгал водой, и Фаддей говорил:
– Ну свинья, братец, решительно мальчик. Помолодел.
Умытый, затянутый, в свежем белье и податливых воротниках, скинув тысячу лет, он вошел в знакомый зал.
В Большом театре был парадный спектакль.
Его черный фрак прорезал толпу, как лодка воду.
Он не был здесь два года, и все изменилось. Зал был заново выкрашен, плафон был лазурного цвета, какая-то лепка отягощала его. Музыка полоскала бравуры Буальдье и мешала оглядеться.
Он же любил строгую пустыню старого театра, где сцена была эшафотом, ложи – судьями, партер – толпой, театральные машины – гильотиной.
Резкий воздух театральных сплетен был его дипломатической школой, споры с полицеймейстером – войной, ласки актрис за кулисами – тюремными свиданиями любовников.
Где Катенин, где Шаховской, его враг Якубович?
Где Пушкин, по обязанности острящий в первых рядах и вносящий в театр грубый дух парижской улицы?
Но Пушкин подошел к нему и просто протянул руку.
– Рад вас видеть! – закричал он сквозь Буальдье. – Завидую вам. Вы скачете по Персии, а мы по журналам.
Баки его подходили под класс «вроде жидовских». Какая-то новая независимость обращения была в нем.
– И так же надоело? – спросил Грибоедов.
Он колебался. «Горе» его лежало ненапечатанное, непредставленное, под спудом, он писал теперь другую пьесу. Быть комическим автором одной пьесы – в этом было что-то двусмысленное. Он тогда писал для театра, а теперь он будет поэт. С Пушкиным должно было быть осторожным. Он смущал его, как чужой породы человек.
– Вяземский зовет теперь Аббаса-Мирзу Аббатом Мирзой, – сказал Пушкин. – Завидую вам. Давайте меняться.
Было чем меняться.
Оба увидели, что окружены.
Толпа следила за ними. Бакенбарды не лежали уже, как в его предыдущий приезд, по лицам до подбородков, но сходили прямой линией под галстук, ровно подбритые углом. Все были в узких панталонах, щеголи – в обтяжку. Искусственные букеты лежали у дам тоже выше, прямо на чашке плеча. Плечи и руки стали голее, юбки выше. Глаза под веерами скользили по ним обоим, и бакенбарды шевелились от реплик.
Дамы удивительно обнаглели: подходили, смотрели в упор и шли прочь со смехом.
Выходило, что они до балета давали бесплатное представление. Пушкин взглянул на брегет. К дамам он, видимо, попривык.
– Из-за государя опоздают, как водится, – сказал он, – я не люблю этого обыкновения, оно отзывается ожиданием в канцелярии и нравами Александра Павловича…
Это было объяснением.
– Государь честен, бодр, – говорил Пушкин уныло и бродил глазами по лицам и плечам, – прям, того и гляди, каторжников вернет. Я, кажется, с ним помирился, – сказал он и посмотрел вопросительно на Грибоедова, – но я не люблю, когда меня заставляют ждать.
– Ну, а он с вами? – улыбнулся Грибоедов. Пушкин пожал плечами.
– Я из зависти к вам начинаю писать историю кавказских войн, – сказал он потом, – и уже писал Ермолову. К вам боюсь и подступиться.
Прямо на них шел, волоча за локоть Леночку, Булгарин. Вдруг Пушкин быстро пожал руку Грибоедову и сказал скороговоркой:
– Мы еще встретимся. Я рад. Нас немного, да и тех нет.
Заглушенный бравуром, он хотел скрыться. Но Булгарин, оставив на произвол судьбы и Леночку и Грибоедова, метнулся к Пушкину, радостно захлопотал, потом на глазах у всех взял его под руку, ровным шагом повел в угол, непрестанно убеждая, запустил руку в боковой карман и подал какой-то листок.
Леночке Грибоедов поцеловал руку с чувством, и она застыдилась. Фаддей, который так же быстро бросил Пушкина, как давеча Леночку, хрипел и ловко оттеснял от него коллежских советников. Он смотрел на Грибоедова как на собственность и печалился, что у них кресла не рядом.
Служители притушили огни, открылся балет.
Он почувствовал особую легкость всего тела, мускулы собрались. Он стал легче обычного, исчез вес. Немного наклонившись очками вперед, он посмотрел на сцену и откинулся в креслах. Потом огляделся. Лощеные человеческие лысины, белые и розовые плечи тревожили его.
Он был опять молод, ему хотелось смеяться.
Полутемная пустота, шевелившаяся и перекликавшаяся кашлем, была его молодостью. Здесь он находил самого себя: тревога, шедшая из тела, здесь была общим законом, – все тревожились, все кого-то искали глазами и ощущали смятение. Женщины в последний раз поводили головами перед невидимым зеркалом, мужчины снимали пылинки с фраков.
Он владел всеми, возвышался над ними.
Переговоры с Аббасом, угодничество перед Паскевичем, дворцовый сегодняшний парад – были подготовкой, условием для того, чтобы здесь владеть толпой.
Играли Генделев гимн «God, save the king»[13]. Толпа шарахнулась и смирно встала.
С гордостью он взглянул в сторону императорской ложи. С кем тягаться?
Он понял сегодня двусмысленное существование Николая. Император был неполный человек. Холод его взгляда был необычаен. От солдатского сукна шел запах пудры, белые лосины были сладкого, вяжущего цвета. Пушкин писал ему стансы, Николай покорял его, потому что Пушкин был человек другой породы.
Грибоедов выгнулся к императорской ложе и прищурил глаз. Он перехитрит его.
Были рукоплескания, требовали повторения гимна – российского, национального, того самого, что сочинил немец для английского короля.
Во втором ряду у прохода – об этом никто не знал – сидело озорство в черном чопорном фраке. Он вгляделся в упор. Прямо перед ним благолепная, голая, как младенец, была лысина сановника.
Лысины внушали ему страх. В оголенных человеческих головах были беспомощность и бесстыдство. Он ненавидел лысых и курносых.
Он вспомнил, как когда-то громко хлопал один плешивец дурной актрисе, а он сидел сзади, как ему это надоело и как он спокойно хлопнул по лысине. Он был молод и дерзок тогда, полицеймейстер опешил, и он получил странный выговор:
– Что уж это за аплодисман, господа, по лысинам.
Этим он тогда и отделался. С улыбкой он смотрел на теперешнюю лысину.
Вдруг взвился занавес, и человек с лысиной крикнул:
– Браво!
Тогда, все стой же радостной улыбкой, он спокойно протянул узкую руку и тихо шлепнул по лысине. Откачнулся.
На него выкатились человеческие глаза, голубые, старые, бешеные. Они столкнулись с недвижным взглядом, обращенным на сцену, знаменитыми очками и высоко поднятой знаменитой головой.
Человек задыхался. Он прянул и недоумевал.
Он поерзал на месте и еще раз тревожно и подозрительно посмотрел на Грибоедова. Потом пригладил голову и поглядел в сторону лож.
Грибоедов понял: в неверной темноте человек подумал, что ему почудилось.
Он отвык от театра и был пьян от театра, как человек, давно не пивший, сразу пьянеет от вина.
Шел балет «Ацис и Галатея».
Ацис метался по сцене прыжками из одного угла в другой и прижимал к сердцу руки. Это между прочим помогало ему в прыжках. Музыка швыряла его, куда хотела. Он ходил на носках, и тянулся в струнку, и застывал, и вдруг его снова начинало метать по сцене. Наконец он покружился и упал на одно колено. Перышко на шапочке у него трепыхалось, он громко дышал и улыбался. Пудра валилась у него с носу. Заслышав хлопки, он встал, поклонился в пояс и снова упал на одно колено.
