нашарить в дипломате запасную плёнку. Должно быть, Краузе плюнул мне в кофе и заразил своей нервозностью: диктофон выскользнул из вспотевших рук и ударился о бетонный пол. Подняв глаза, я в ужасе обнаружил, что за углом уже никого не было. Сзади послышался сердитый отклик. Я почувствовал, как рот наполняется кислой слюной, а в ушах отзываются удары застрявшего в горле сердца. Завалившись на бок, я отчаянно вцепился в дипломат с бумагами.
Это было моё первое внетелесное переживание. Раньше я так сильно не переживал. Краузе, сукин сын, его работа.
Первые три попытки разлепить веки безапелляционно провалились, и только когда она погладила своей шершавой ладонью мою руку, я наконец переборол себя.
Всё было предельно ясно. Я не спрашивал, что произошло, она ничего не говорила. За это я должен был быть ей благодарен, но тогда больше хотел, чтобы меня начали отчитывать, нарушив наш договор о немом нейтралитете. Возможно, моё необычное положение мешало ей корректно интерпретировать поступающие сигналы. Покашливание в качестве знака последнего шанса могло быть неправильно истолковано, и пришлось начать самому:
– Мои бумаги? – спросил я и удивился дребезжанию в своём голосе.
Она закусила губу и помотала головой. Я ни разу не видел, чтобы она так делала, и видеть это снова я не хотел бы.
Откинувшись на подушку в попытке утешить её, я мягко улыбнулся. Она до скрежета в костях сжала мою ладонь своей трясущейся рукой. Её лица я не видел, но даже сквозь вату в ушах до меня доносились изломанные интонации:
– Краузе звонил. Сказал, что тебя увольняют. За прогулы.
Я безразлично пожал плечами. В любой другой день эта новость отправила бы меня прямо в петлю, но тогда я лишь жадно ловил каждую новую эмоцию, каждый новый жест и каждую неизвестную морщинку на лице, которое, как оказывалось, знал хуже нашей передовицы. В любой другой день этот факт привёл бы меня в замешательство, но тогда я готов был посветить всю жизнь изучению этого лица. Я снова смутно ощутил трепет из детства. Как бы ни ныли мышцы, я испытывал небывалый подъём сил, мне хотелось защитить её, прижать к себе. Сколько километров ни пришлось бы пройти в будущем, я был твёрдо уверен, что в конце пути, меня по-прежнему ждут. Возможно, посетившая меня тогда мысль была не совсем такой, а, возможно, за этим чувством вообще не стояло никакой мысли.
Она провела ладонью по моей щеке и, словно опомнившись, для приличия всё же упрекнула:
– В следующий раз доиграешься. Будешь питаться через трубочку и кушать пюрешки.
Наша незримая связь вернулась в статус-кво. Она была далеко не глупой женщиной, и предполагать, словно это последний раз, с её стороны было бы непростительной наивностью.
Искренне Ваш,
Продавец свободы
Sandkastenfreund или Друг из песочницы
Мне лет пять, может, шесть, и я раздражённо болтаю ногами, пытаясь дотянуться до пола хотя бы носочками. Глаза слипаются, в горле першит, а за окном ещё темно. Тем не менее приходится ковырять покрывшуюся плёнкой до горечи сладкую кашу. Хотя снег и отражает монотонное мерцание газовых ламп, светлее не становится. Зато становится тише. Задумавшись на секунду, я застыл с полуопущенной ложкой в руке. Наверное, снег – тоже дождь, только постаревший: седой и ослабший, потому такой медленный. Совсем как дедушка.
Это сейчас я замечаю смену сезонов, только когда сверяюсь с календарём в конце квартала. Но так было не всегда. Раньше наши жизни подчинялись непостижимому космическому циклу. Этот цикл разбивался на маленькие фазы, выстраивавшиеся в идеальную коперниковскую модель. Задача трёх тел давно была бы решена, если бы хоть кто-то прислушался к детям. Но их никто никогда не слушал. Особенно меня.
– Пошевеливайся, а то опоздаем, – процедила мама и стукнула варёным яйцом о стол.
Ей хорошо говорить. У неё-то ложка в ладонь помещается, и сил проковырять дырку в холодном рисе хватает. Я надуваю губы, но всё же набираю полные щёки каши. Не потому что мама заставила, просто какао хочется. Зачем вообще меня кормить, если в садике уже стоит накрытый стол? Обязательно за такое предъявлю ей претензию. Но только потом: когда пойму, как у неё получается вылеплять слова из воздуха.
А пока мой протез семьи в полном составе собрался за кухонным столом. Брат верещит и раскачивает детский стул, мамин Муж закинул ногу на ногу и читает газету. Однажды я заявил, что уже взрослый и тоже могу читать газеты. Заявил всем, но понял меня только он и, потрепав меня по волосам, любезно уступил один из разворотов. Букв я не понимал, тем более таких странных, а потому просто сделал вид, что читаю. Он спросил, о чём говорилось в статье. Скруглённые уголки напоминали птиц, и я, не особо надеясь, нарисовал клин перелётных птиц:
– Hast du es sogar erklärt? Aber falsch… («Даже объяснил? Правда неправильно»). Ты не дельфийский оракул, чтобы по птицам гадать.
Я нахмурился и сжал кулаки. Он насторожился, заглянул мне в глаза, а затем внезапно закатился добродушным смехом:
– Да не переживай ты так, – пробормотал он с акцентом, который я едва разбирал. – Когда-нибудь вырастешь и сам напишешь газету, которую я не смогу прочесть.
Отца я не видел с тех пор, как мама однажды заставила спрятаться за вешалкой. Между собой они нередко разговаривали на повышенных тонах, со мной же таким образом, только медленно, общались почти все, но в этот раз что-то явно было по-другому. Я жался к стене, и от их криков почему-то представилось, что у меня в животе помехи, как почти на всех каналах кроме первых двух. Последнее, что я слышал от отца, был хлопок дверью. На самом деле перед этим было ещё: «Дура! Положи нож». А до того только:
– Делай. Если можно продать. Если нельзя – сырым жри, – так говорил отец.
Затем появился Муж мамы, а за ним и сама мама: теперь ей больше не приходилось постоянно работать, однако, если честно, этому факту я как раз был не очень-то и рад. А вот Муж хороший, не то, что мама. Когда она заявила, что должна уехать на несколько дней, он не заставлял меня ходить в садик. После её возвращения мы, точнее он, сказал, что машина просто ни разу не завелась. Правда, за ложь нас всё же наказали появлением брата.
Кроме маминого Мужа у меня есть ещё один друг, который никогда не ругается. Всё потому что он не слышит, говорю я или нет. Он глухой, но умеет говорить. Правда только одно слово, но для меня и этого достаточно. Ему с особой жестокостью вырвали уши и забили их песком. Мама сказала, что брата нашли в капусте, но, если
