от классики… Лешка вон сам «Пикник» так до сих пор и не прочитал, дурень, никак не заставлю.
Знаю, знаю таких, мечтающих об отдельном блоке статей в УК за преступления против литературы. Только обычно они постарше, профессией повычурнее, а тут… опрокинутые стереотипы в действии, даже не верится. Провинциальный ментенок пытается намекнуть мне, что Достоевский и Стругацкие бессмертны, а большинство других – твари дрожащие.
– Моя работа со временем научила меня верить, что все сложнее. – Слегка потираю закоченевшие руки, вздыхаю. – Если книги нужны читателю, я не готов называть их мусором. Мне, наоборот, кажется правильным, что мы ушли от советской позиции «Лопайте что дают» не только в вопросе колбасы. Каждый имеет право найти свою книгу… пусть по каким-то критериям и плохую. И воспитать себя как сможет.
– Интересно. – В бутылку он не лезет, просто удивлен: похоже, не такого мнения ждал от настоящего живого редактора. – А по виду вы интеллигент старой формации. Хотя, наверное, у вас там продажи немало решают. Не поймите превратно, мне импонирует такой широкий взгляд, и я признаю, что он правильный. Просто пока он предельно не мой. Сжечь порой хочется весь этот треш.
Дмитрий… Дима, иначе не скажешь сейчас. Какая же, Дима, однобокая потребительская позиция: «Мне не нравится, значит, говно». Дима, написать бы тебе на лбу, чтобы запомнил: книга – это и оружие, и лекарство. Книга может уйму вещей: и спасет от скуки в электричке, и вдохновит на покорение Монблана, и поможет починить расшатанную жизнь, если найти параллели с расшатанными жизнями героев. А еще отвлечет. Заберет тебя из прокуренного кабинета к кому и чему захочешь, вне времен и пространств. Дмитрий, товарищ, мать твою, капитан, а ты не думал, сколько суицидов и бытовых ссор, перешедших в расчлененку, не случилось и не упало к тебе на стол только потому, что находящийся в пограничном состоянии человек нырнул в вовремя попавшуюся книгу и спрятался в ней от самого себя, натянутого как струна? Спрятался в тепле и свете или льде и катарсисе, а вернулся подуспокоившимся. Ты не думал, для тебя все это наивные выдумки, каждый же как-то набивает цену своему скорбному труду. Ты на земле и куда больше думаешь о том, сколько дел все-таки было заведено, – и это здраво. А я думаю. И коллеги, с которыми я не только чаевничаю, но и пойду в разведку, понадобись мы там кому-то. Мы любим «мусор» не меньше, чем «жемчуг», и видим в нем что-то большее, чем продажи, хотя ты прав, куда без них? Мы факельщики. И канатоходцы. Вечно балансируем, впихивая в нерезиновый портфель и легкие увеселительно-успокоительные, и то, что станет классикой и спасет мир. Драконов и гениев, эльфов-убийц и святых блудниц, кривые зеркала и правдивые разговоры, щенячьи нежности и горькую полынь, проросшую сквозь песочные часы. Соль на раны. Сны. Стыд. Судьбы.
Вместо этого монолога Дмитрий выслушивает несколько сухих предложений о том, что по закону рынка потребитель есть у всего. «Спрос рождает предложение», маркетинг для чайников. Он слабо кивает: задумался, а может, просто махнул рукой. Ему к тридцати. Мне к пятидесяти. Между нами пропасть, она не станет меньше из-за того, что на дне лежит мертвая Варя с кровавым нимбом и мы оба ее видим. Скоро для этого следователя ее скроет гора других трупов – они, наверное, падают каждый день.
– А как вы все-таки догадались? – спрашивает он напоследок. – Про «Сталкера»?
– Чутье. Просто литературное чутье. – Дышится тяжело, будто я говорил много и долго; в горле саднит от цепких когтей холодного воздуха и горчит от желчи.
– Забавно. Что ж, до свидания.
Он уходит – ему еще ехать из нашей муравьиной Москвы в Варин тихий Шуйский. Скользит между могил черным силуэтом, вот поравнялся с девушкой с красными губами… Кажется, будто сквозь нее проходит, но нет – наверное, просто немного задел плечом. Я потираю глаза, опускаю взгляд на табличку со знакомым именем, тоже делаю шаг. Хватит тут стоять. Хватит. Жаль, не получится как у Джуда, но я хотя бы пытаюсь…
– До встречи, Варь. Я тебя люблю.
Снова губы сухие и холодные, обветрены. Стекло.
– Зачем вы такое говорите? Она вас не слышит, она умерла.
Красная помада, платиновые волосы. Девушка прямо напротив, по другую сторону креста. Когда успела подойти? Глупый ребенок…
– Умерла, барышня. А вот слышит или нет, наука еще не выяснила. За подобные открытия, чтобы вы знали, вручают премию имени Гарри Гудини.
Барышня щурится. Бледная кожа немногим живее волос: ни румянца, ни румян. Глаза неопределенные какие-то, будто кожа хамелеона: прямо сейчас немного меняют цвет, уходят в синеву, потом – в медовую горчицу.
– Смешно, что паранормальная премия названа именем человека, который не верил в духов и развенчивал спиритизм. Вам не кажется?..
Эрудированная. Точно, из Вариных фанатов. Премия не так популярна, Гудини тоже не превратился еще в исторический мейнстрим, его биография не постится во всех претендующих на интеллектуальность группах вконтакте.
– Да, это довольно иронично, равно как и то, что человек, не верящий в духов, все же оставил своей жене тайный знак. Чтобы сразу узнала его призрак, если тот явится. Значит, надеждой человек все-таки жив, даже Гудини.
Жду, что спросит про знак. Или и это знает? Знает. Едва шевелит губами, напевая:
– Rosie, sweet Rosabelle, I love her more than I can tell… [5]
Та самая песня, песня Гарри и Бэсси, спетая на одном из первых совместных выступлений, навеки сохраненная. И снова барышня неприятно щурится.
– Не надейтесь. Она вам этого не споет. И не вернется.
– А вы откуда знаете?.. – даже теряюсь немного от злого юношеского напора.
– А я – ее смерть. Только с убийцей не путайте. Всего хорошего.
Исчезает. Нет, конечно же, быстро уходит, это просто я оцепенел. В голове – марево, в которое расползлись ее губы, и голос, и слова. Все красное, яркое, плещется перед непроизвольно сомкнувшимися веками. Еще немного – и упаду. А ведь возле меня на черной земле никаких следов остроносых женских сапожек.
«Я – ее смерть».
«Любовь не имеет значения».
«Были у нее, например, враги?»
Фоторобот. Надо было и мне взять у Дмитрия номер, позвонил бы, попросил прислать на почту. Что, если… Девчонка с бегающими глазами… у этой не бегали, но…
Варя не пользовалась заштампованным приемом – что преступник «всегда возвращается на место преступления». Ее преступникам, чтобы сделать нужные дела, хватало одного раза. Да и кладбище не место преступления. Кладбище даже не моя Хиросима. Кладбище – уже выжженная пустошь, где вместо тысячи бумажных журавликов Садако Сасаки – несколько тысяч темных могил.
