же такое сырое!
Прежде Генри воображал, что Андерсен привык работать медленно и обдуманно, что из-под его резца выходят изысканные, тонкие произведения; теперь же, видя, как изрядно раскрасневшийся скульптор встает из-за стола, он подумал, что и его работы может отличать то же отсутствие самоконтроля. У него не было возможности судить о них. Стори и Эллиоты приглашали Андерсена к себе, но о его творчестве никогда не говорили. Поднимаясь в студию Андерсена, Генри вспомнил, как впервые приехал в этот город и сколько он обошел мастерских – иные их обитатели впоследствии преуспели, прочие канули в безвестность. И вот теперь, спустя столько лет, он снова здесь, в сопровождении молодого скульптора, преисполненного изменчивости и невинности, умевшего быть то робким и осторожным, то властным и самоуверенным, – таинственная колдовская смесь. Он смотрел, как Андерсен шагает по ступенькам впереди него, разглядывал, как сильная белая кисть скульптора обхватывает перила, наслаждался чудесной свободой и ловкостью его движений и предавался мечтам о том, что вопреки своим планам останется в Риме еще на некоторое время и будет каждый день приходить сюда, в студию своего нового молодого друга.
В мастерской царил дух напряженной деятельности, большая часть работ была лишь наполовину закончена скульптором, очевидно влюбленным в классическую традицию, классические пропорции и сознающим, что скульптура предназначена для публичной и триумфальной демонстрации. Генри гадал, намеренно ли Андерсен начинает каждую работу с вопиющей и риторической дисгармонии и ждет ли их в дальнейшем утонченная и выверенная детализация. Переходя от постамента к постаменту, он высказывал мнение, что его друг обладает значительным талантом и демонстрировал надлежащее благоговение перед обилием фигур и торсов, мысленно спрашивая себя, будет Андерсен прорабатывать лица или оставит их блаженно-невыразительными и пустыми. Его подвели к композиции, работа над которой, очевидно, была в самом разгаре. Она изображала обнаженных мужчину и женщину, взявшихся за руки. Он вслух восхищался масштабами и дерзновенностью замысла, ибо Андерсен горделиво красовался рядом, словно позировал для фотографии.
К концу дня Генри многое узнал о Хендрике Андерсене. Кое-что из этого поразило его, особенно известие о том, что семья Андерсенов по прибытии в Новый Свет обосновалась в Ньюпорте, в доме, который был расположен в паре кварталов от места, где жили Джеймсы, и что скульптор по-прежнему считает Ньюпорт своей американской вотчиной. Когда Андерсен начал рассказывать о старшем брате и жаловаться на то, какое это бремя быть вторым сыном, Генри сообщил ему, что и он провел юность в тени своего брата Уильяма. Андерсен, казалось, уже знал это и вслух удивлялся, неужели именно это свело их с Генри, заставило потянуться друг к другу; он задавал множество вопросов о Генри и Уильяме и часто еще до того, как Генри заканчивал ответ, сравнивал услышанное с собственным опытом, касающимся его брата Андреаса. По ходу разговора Генри обнаружил, что Андерсен много знал о семействе Джеймс. Он упомянул что его собственный отец, как и отец Генри в юности, питал пагубное пристрастие к алкоголю – в семействе Джеймс об этом говорить было не принято, зато в Ньюпорте об этом, видимо, болтали достаточно часто, чтобы эти слухи достигли ушей Хендрика Андерсена.
– Мы побратимы благодаря нашим старшим братьям и пьянчугам-отцам, – засмеялся Хендрик.
Генри с интересом наблюдал, как багровые пятна расплываются по его щекам, как речь становится лихорадочной и бессвязной, перескакивая от предмета к предмету вне зависимости от реакции собеседника или полного отсутствия таковой. Когда Генри сказал, что ему пора, скульптор принялся настойчиво упрашивать его остаться, на что Генри пришлось выдвинуть встречное предложение прогуляться по старому городу и подыскать местечко, где они смогут освежиться. Но прежде Андерсен еще раз провел его по своей студии. Вторично разглядывая изображение обнаженной пары, Генри подумал, что Андерсен, должно быть, пытается обрести индивидуальность в универсальности. Вся эта каменная и мраморная плоть обладала неким усредненным подобием, хотя ягодицы, лона и животы были изваяны с необыкновенным усердием и самоуверенностью. Он еще раз выразил свое восхищение и надежду, что ему удастся почаще бывать в студии и увидеть каждую работу на завершающей стадии.
Он виделся с Хендриком Андерсеном почти каждый день, встречаясь с ним наедине или в компании других, и чем больше узнавал о нем, тем больше поражался, до чего же молодой скульптор по своему происхождению и характеру походит на Родерика Хадсона, заглавного героя романа, который Генри опубликовал двадцать с лишним лет назад. Колония американцев в Риме знала его в основном как автора «Дейзи Миллер», а посвященные, такие как Мод Эллиот и ее муж, читали еще и «Женский портрет». Они знали разницу между романом, похожим на светскую байку, легкомысленным по тону и воздействию, и поздним произведением, более тонким и смелым по композиции и текстуре. Однако никто из них, насколько ему было известно, даже не открывал «Родерика Хадсона», где описывался живущий в Риме и переживающий крах и упадок молодой американский скульптор – этому персонажу были присущи талант Андерсена, его страстный и порывистый характер. Мечты и устремления Хадсона, так же как и Андерсена, сразу же становились понятны каждому новому знакомому. Оба вырвались из-под навязчивой опеки любвеобильной матери, и каждый из них, приехав в Рим, обрел пожилого друга, который за ним присматривал, – одинокого странника, ценившего красоту, глубоко заинтересованного человеческой психологией и обуздавшего свои страсти. Каждый раз, встречаясь с Андерсеном, Генри пытался постичь мотивы его поведения, как будто ожил один из его собственных персонажей, не переставая интриговать и озадачивать создателя, заставлять его сдерживать свои чувства и воздерживаться от личных суждений, деликатно отказывая ему в позволении контролировать дальнейший ход событий. Андерсену, как и Родерику Хадсону, покровительствовали состоятельные люди, уверовавшие в его талант, таким образом что ему никогда не приходилось ради куска хлеба предавать свои идеалы в искусстве. Его скульптуры представляли собой мощные, энергичные акты утверждения, сообразные его дерзновенным мечтаниям. Словесные хитросплетения, использованные в романах, развитие сюжета и характера через действие, описания природы и диалоги не представляли для него ни малейшего интереса, как не стремился он и изваять реалистичное человеческое лицо, для чего требовалось немало усердия, терпения и вдумчивой наблюдательности. Если бы он был поэтом, он писал бы гомеровские эпосы, а будучи скульптором, делился с Генри планами по созданию грандиозных монументов.
Генри слушал по большей части с неподдельным интересом; он продлил свое пребывание в городе, и у него было время поразмышлять об Андерсене и о том, как его очарование умеряет его недостатки, и эти размышления сообщали золотистый оттенок часам одинокого ожидания. Как и Маллет в «Родерике Хадсоне»,
