ведь некончающийся праздник молодости — впрочем, весьма сомнительный — был уже не для него.
А вскоре после посещения Нади он и умер, свадьбу пришлось отложить до октября — пани Моравкову, хотя и давно знавшую, что муж ее не жилец, очень подкосила его смерть. Без обсуждений, как-то само собой вышло, что молодые поселились у нее. Им она уступила комнату, себе поставила на кухне оттоманку. Диванов-кроватей во времена их молодости не было.
Жилье получилось более чем скромное, но ни Надежду, ни тем более Павла это не смущало. Им рисовались великие свершения, которые потребуют их участия, к тому же у них не вызывало сомнений, что в недалеком будущем свободной жилой площади будет хоть отбавляй — тогда уж они подберут себе квартирку…
В конце сорок шестого года у молодых родился первенец. Ему было дано имя Иван и невысказанный наказ вырасти смелым и дельным парнем. Бабушка Моравкова от радости помолодела лет на десять. И при первом случае — когда Надя оставила ее с ребенком на целых полдня — повезла его на Браник, подышать воздухом дома — настоящего, не этого, — похвалиться внучком перед товарками и послушать, что они о нем скажут. Младенцу от этого было ни тепло, ни холодно. Но ночью у него сделался жар и была рвота: бабушка передержала его на солнце и не могла простить себе этой оплошности до конца дней. Когда подросший Иван выкидывал какое-нибудь озорство, всегда оправдывала внука: «А помнишь, Надя, с ним тогда, на Бранике, был солнечный удар? Это все оттого, ребячий мозг чувствительный!»
Помещение на горбатой улице между Виноградами и Жижковым, понятно, было тесновато для трех взрослых и одного ползуна. К тому же Надя с лета была в положении. В тревоге оглядывала она комнату, словно от сильного желания увеличить ее площадь стены могли раздаться. Пыталась и переставить мебель так хитроумно, чтобы встала вторая детская кровать.
И тут впервые где-то в тайниках рассудка и любящего сердца шевельнулся укор: Павла нисколько не интересуют дела семьи — все только общественные да общественные. В ответ на это он воскликнул:
— Ох, ну и кругозор же у тебя, милашка! Тысячи семей живут в землянках — а тебе мало комнаты с кухней, удобствами и хорошей свекровью…
И, рассмеявшись заразительным мальчишеским смехом, стал уверять Надю, что родится девочка, они некрупные и тихонькие, так что бояться нечего.
Мать Павла подобную «широту» кругозора отнюдь не одобряла, но от комментариев воздерживалась — молодые, чего доброго, подумают, что ими тяготятся, а она была так рада, что они готовы жить у нее с детьми, главное, с детьми…
Надя не возражала. Все сказанное Павлом воспринималось ею как аксиома. Нельзя отягощать ему существование, ведь он на две головы выше ее. В чем, как и почему выше, она едва ли могла объяснить. К счастью, ее никто об этом и не спрашивал.
Свекровь смущал такой наплыв любви и преданности. Она-то уж смогла бы объяснить, чем она недовольна. Но и ее никто не спрашивал. А недовольна она была крепко. Осторожно, издалека давала понять Наде, чтобы та не тратила напрасно своих чувств — «мужик он и есть мужик». Она прекрасно знала, как быстро остывает любовь, пусть даже не из собственного опыта. В жизни семей, какой была семья Моравека, большие чувства были не в ходу — тем паче разговоры о них. Пани Моравкова жила простой жизнью, извечными заботами — куда послать парня учиться, как сэкономить ему на ботинки… Но в этих-то простых заботах и проявлялись ее добрые большие чувства.
Пани Моравкова ходила стирать и убирать в семьи, которые были достаточно богаты, чтобы строить на подольских холмах виллы и жить там в праздности и благоденствии из года в год, глядя на мир и то, что происходит в нем, сквозь узенькую щель в штакетнике своего забора. Пани Моравкова имела обо всем свое понятие. О жизни, о любви людей бедных и людей богатых. Считала, что чаша богатства, которое так портит человека, минует ее семью. Тут она несколько ошиблась, но в этом случае ее нельзя и обвинять. Винить скорее можно… впрочем, здесь вообще трудно говорить о чьей-либо вине. Такая, видно, выпала судьбина, как спустя годы со слезами говорила она своей снохе Надежде.
Семейная жизнь молодой четы, по понятиям многих женщин, была более чем скромной, более чем однообразной — определим это таким словом, дабы избежать неприятного слова «скучной». О скуке вообще не могло быть и речи. После рождения первенца Надя взяла расчет, чтобы целиком посвятить себя дому. То есть сынку Ивану. У Павла было много работы. Ходил на фабрику, а кроме того — и это главное, — на разные собрания. Вернувшись, цедил скупые фразы.
Мать, соглашаясь со всем, кивала. Надя не могла надивиться на мужа. Он был так великолепен, когда горячо отстаивал что-то, доказывал, разъяснял. Ей казалось, она каждый раз узнает его заново, и никогда не приходило в голову становиться между ним и его общественными интересами — наоборот, она ими гордилась. И когда однажды в магазине услышала за спиной недоброжелательный шепот: «Это жена того чумового коммуниста с Колбенки…» — гордо обернулась и смерила говоривших презрительным взглядом. Кучку жалких кумушек из тех, что откладывают по грошу, чтобы раз в несколько лет купить себе в дешевейшем конфекционе зимнее пальто.
Незаметно пролетело полгода службы Павла в армии — тут ему помогло рождение сына, — и, когда под новый тысяча девятьсот сорок восьмой год они с Надей пришли к Ирене, там была и Эма, обеспокоенная положением своих стариков и судьбой маленького Лади. Вечер тогда вышел совершенно необычным. Походил больше на конференцию, где одна только Надя не понимала, о чем идет речь, и лишь старалась сделать что-нибудь приятное своим горячо спорившим друзьям: подкладывала экономно сделанные бутерброды — прошли времена хлебосольного дяди Йозефа и доброй тети Клары, — наливала вино, а потом черный кофе, который пан Флидер привез из Швейцарии, куда каждый год ездил и откуда возвращался одновременно и погрустневшим, и оживленным какой-то шутовской веселостью, причин которой никто из окружавших его людей молодого поколения понять не мог. Предполагали, что он там встречается с клиентами, отношения с которыми нередко выходили у него за рамки деловых знакомств.
Как раз в холодный, суматошный день двадцать восьмого февраля у Нади начались предродовые схватки. Поскольку и в здравоохранении царила тогда страшная неразбериха, предприимчивая свекровь, решив, что маленький Иванек как-нибудь уж перебьется у соседки, повела сноху в Виноградскую
