ней что-то странно раскрывалось, так что Мелисса ощутила, какая она по-настоящему, без шелухи, в самой сердцевине – и эта сердцевина была темной, пустой и холодной, ждала, чтобы ее заполнили снаружи, и сердцевину эту надлежало беречь, и держаться за нее, чтобы та не разбилась.
Ее разбудили кухонные звуки: мать чистила яблоки. Мелисса проснулась с ясной головой, опустевшая и безмятежная, какой всегда просыпалась в этой комнате. Скоро вошла Элис с яблоками, села в кресло рядом. Предложила Мелиссе четвертушку, посыпанную сахаром. Все было тихим и недвижным: бабочки, молочница, слоны. На каминной полке горела одинокая свеча – в память о давнем мертворожденном ребенке Элис.
– Мам, что ты чувствовала, когда ушла от папы? – спросила Мелисса.
Элис откинула голову на спинку кресла и немного подумала. До сих пор ей не случалось выражать в словах, что она тогда чувствовала.
– Это был правильный путь, – наконец промолвила она. – Спустя очень долгое время я пошла по правильному пути. Я больше не могла с ним жить.
– Не уверена, что я иду по правильному пути, – заметила Мелисса. – Я не знаю, что такое правильный путь.
– Ты его найдешь, – отозвалась Элис.
– Откуда ты знаешь?
Но ответа не последовало.
– Я теперь сама себя не знаю, – продолжала Мелисса, чувствуя, как улетучивается недавнее спокойствие. – Похоже, я никак не найду дорогу назад, к той, которой я была… до того, как…
– До детей, – закончила за нее Элис, медленно кивая. – Дети все меняют. Семья все меняет. Ты должна пересечь реку, попасть на другую сторону себя. Потом ты найдешь.
Едва Мелисса услышала это, у нее тревожно обострилось внимание – словно у зверька, застигнутого светом фар. Она представила себе тот день в прошлом году: путь через реку, нагруженные красные крылья, спатифиллум играет с ноздрями Майкла. Она отлично знала, что мать имеет в виду далеко не только это.
– Но я ведь пересекла реку, – пискнула она более высоким, детским голоском. Хотя знала то, что было известно и матери, и ей самой: этого мало.
– Ты должна пересечь ее как следует, – произнесла Элис, протягивая ей еще один кусочек яблока, обсыпанный ненужным сахаром.
* * *
Элис по-прежнему верила, что однажды Мелисса с Майклом воссоединятся – в этом месяце, на этой неделе или в будущем году, как только Мелисса пересечет реку как следует. Когда дочь приезжала в гости, Элис прилагала некоторые усилия, чтобы не возвращаться к этой теме, но все-таки возвращалась:
– Он хороший человек, куда лучше твоего папы.
Или:
– У вас будет дом получше, и вы там станете жить вместе, как и полагается.
Сегодня она не стала предлагать ей кирпич для снятия стресса, потому что Мелисса не казалась напряженной или расстроенной. Но стояла зима, и твои дети – всегда твои дети, даже когда им тридцать восемь, так что Элис дала дочери грелку и желто-розовое одеяло, которое сама связала, и велела ей пойти и лечь в гостиной, и Мелисса, конечно же, повиновалась. Грелку ей подложили под спину. Сверху накрыли желто-розовым одеялом. Дети играли рядом с ней на полу – ее продолжения, отдельные, но физически ощутимые, как вены, как ребра, как детеныши.
– Нет, мама, – возразила она. – По-моему, когда я стану старше, мне захочется жить одной, вот как ты живешь. Чтобы я могла полностью быть собой.
Но когда она заснула, ей представилась та же картина, что и раньше. Ибо это была правда: она скучала по нему, по его улыбке-бумерангу, по лучу света у его сердца, по вихрю его талии цвета красного дерева. Этот образ появлялся вновь и вновь, подстерегал ее на окраинах сновидений, скользил у воды, разворачивался на берегу. Этот сине-белый день. Она в синем платье, и он в белом пиджаке и бежевых брюках. Они вышли из сводчатого зала старого университетского корпуса в колониальном стиле. Их родные и друзья стояли и смотрели, как они идут по серебристо-зеленой траве. Когда они уже приближались к черному ограждению, которое удерживает реку, к ним подбежали Риа и Блейк, и все вчетвером они превратились в тонкие силуэты в сумерках, четыре черные фигуры на фоне блеска воды. Мимо проплывали корабли. Мосты стояли крепко и прочно. Река облеклась в тьму, словно в поблескивающую вечернюю шаль. Там они и оставались – пока не стало совсем темно, пока все огни не погасли.
* * *
В канун Нового года братья Райли, как всегда, устраивали сабантуй. Стеллажи закрыли фанерой, записка на зеркале в ванной сообщала, что это дом, а не ночной клуб, Офили остался на центральной стене. В Джипси-Хилл Мелисса и Хейзел вместе собирались на вечеринку. Кругом пылала иллюминация, и подруги намеревались подбавить огоньку. Они будут мерцать в такт музыке, найдут идеальное сочетание нот и ног. Хейзел, на четырехдюймовых каблуках и с ногтями цвета фуксии, Мелисса с новой прической и в угольно-черных джинсах.
– Готово, – произнесла она в зеркало.
– Выглядишь неплохо, – одобрила Хейзел.
Пит закончился пшиком. Он изменил ей с сотрудницей агентства грузоперевозок, которая ходила в тот же тренажерный зал, что и он. Хейзел надела новую куртку – белый пуховик с серебристой молнией. Но немного сомневалась, подходит ли эта вещь женщинам определенного возраста.
– Не слишком рэперская? – спросила она.
– Ты же знаешь, что можешь пойти хоть в юбке из пластиковых пакетов и все равно склеить какого-нибудь Пита.
– Я не хочу клеить какого-нибудь Пита. Все эти Питы – паразиты. Я хочу уродливого мужика, который будет хорошо со мной обращаться.
Этим уродливым мужиком оказался Брюс Уайли. Он был сражен. Они танцевали под Басту Раймса и отыскали гармонию нот и ног. И пока они порождали это нежданное электричество, явился Майкл, в сопровождении женщины, с которой познакомился в музыкальном магазине в Кэтфорде. Мелисса сказала «привет», он сказал «приветик». Она увидела его скрытую красоту и задумалась: интересно, для этой женщины это тоже была скрытая красота – или же явная, а значит, не такая мощная? Первым порывом Майкла было понюхать Мелиссину шею в поисках аромата курятины; хоть он и знал, что этого запаха там нет, однако упорно верил, что аромат вернется, и хотел быть тем, кто его найдет.
– Он тебя любит, – сказала Хейзел.
– Все кончено, – ответила Мелисса.
– Шоколад никогда не кончается.
Теперь они сидели на стене в Стоквелле, в четыре часа утра, и ели чипсы. Там они чисто случайно стали свидетелями последнего лунного затмения года. Они посмотрели его целиком – тьму, насыщенность этой тьмы, а потом – возвращение света, словно нового времени.
– Потрясающе, – сказала Хейзел.
– Словно тебя обнимает ночь.
По соли, уксусу и форме чипсы
