условием, чтобы вытащила, наконец, мужа – хватит ему политикой заниматься. Выборы прошли, можно и расслабиться. На что Лера возражает: выборы – не самое главное, сейчас-то все самое серьезное и затевается. Что затевается, не уточняет.
Обед на славу удается. Аля с раннего утра у плиты, варганит чудеса кулинарные, жарит, шкварит, запекает, Костю запахи аппетитные будоражат. Оказывается, все умеет, знает, только, по ее словам, готовить приходится редко, не для кого, и вообще…
Лера с Генрихом без опозданий, ровно в четыре приезжают. Альбинос ничуть не изменился, такой же мощный, упругий, по его словам, каждый день по полчаса занимается на тренажерах. А вот взгляд… взгляд другой, не римский – жесткий, недоверчивый, будто везде опасность подстерегает, и донельзя усталый. Даже в домашней обстановке, за коньяком и обильной едой, не расслабляется. На Костины вопросы отрывисто отвечает, словно нехотя, не пускается в рацеи, объяснения – сам, мол, допетри, что имею в виду. По обрывкам некоторых его и Лериных фраз, точнее, по их интонации, догадывается Костя, что время сейчас в их конторе могучей стремное, идет дележка портфелей, некоторых сократили, кого-то в другой ранг перевели, тут в оба глядеть надобно. Лера о муже подобострастно, во множественном числе: у нас, слава богу, все хорошо, мы повышение получили, но волнений много было. Генрих плечами пожимает: зачем об этом, и на забывшуюся на мгновение жену косит хмуро. Костя на свой счет относит: я для альбиноса посторонний, тем более американец, при мне нельзя ничего откровенного про службу его.
Единственно, не прячется Генрих за туманными односложными формулировками, когда про нашумевшую статью Ходорковского заговорили. Лера ее упоминает. Альбинос оживляется. Ты, Константин, слышал про статью? А, даже читал. Ну, и твое мнение? Костя: статья искренняя, хотя отчасти и покаянная, другого ожидать от зэка трудно. В его-то положении… Альбинос головой крутит: кому это покаяние нужно… Ходором пугать уже некого и незачем, все и так по стойке «смирно» стоят. Я о его признании краха либерализма в России. Помнишь наш разговор на вилле? Все ведь признал: и что либералы так называемые пытались игнорировать особенности российские, национальные и исторические, и что бесцеремонно и безжалостно ограбили народ, вклады обесценив, с приватизацией надув, и что бизнес крупный помогал правителям, как он пишет… и пальцами щелкает, помогая себе вспомнить: ошибаться и лгать, кажется, так, и что на интересы России им начхать было с высокой колокольни, на Запад глядели, деньги туда уводили, а как хвост прищемили, тут же о России за-вспоминали, на любые налоги согласились, только чтоб не трогали. Ну, как таким верить, скажи на милость?
– А я думаю, Ходорковский порядочнее всех ваших олигархов, вместе взятых, я о нем много читал и вывод составил. Он в СИЗО добровольно пошел. Мог остаться за кордоном, но отсидку предпочел. Кто-то глупостью назовет: разве здешнему правосудию, беспристрастности можно верить? А я считаю – это поступок. Ты считаешь, он лукавит, лицемерит? Не допускаешь его прозрение? В камере ведь делать особо нечего, о многом задуматься можно, многое переоценить. А что кается, так это понятно…
– А мне не очень понятно, – в разговор вступает Лера. – Я Мишу уважала. Сейчас же слышать о нем не хочу. Если ты политзаключенный, если уверен в своей невиновности, то не юли, не делай обратные ходы, не ищи с властью примирения. А коль заигрывать начинаешь, то никакой ты не стойкий борец.
– Наивная ты, Лерка, просто диву даюсь, – Генрих пожимает плечами. – Да никакой он не борец! Просчитался элементарно. Самомнение подвело. Кое-кто из больших людей клятвенно ему обещал: в кутузку не упрячут. А его взяли и в «Матросскую». Теперь же разжалобить хочет, прощение вымолить. Сделку предложить. Не получится. Здесь не Америка, сделки с прокуратурой исключены. Сидеть лет восемь как минимум. До истечения второго срока президентского, по крайней мере.
– И что же в этом хорошего? Для России? Таких людей в правительство надо, а не на нары, – наступает Костя.
– Эка хватил! В правительство… Может, еще к нам в Кремль?
Выплескивает эмоции альбинос и прежним становится, тревожно-задумчивым, и глаза тускнеют, опять усталостью наливаются.
Вот и середина апреля наступила. В отличие от Нью-Йорка, где весна быстролетна, без запаха и вкуса, здесь накатывает она постепенно, зримо и убедительно: словно все поры у тела земли раскрываются и начинает оно дышать глубоко и жадно, подставляя теплым лучам бока. На солнцепеке паром стаивает последний залежалый черный ноздреватый снег у заборов и в тени строений, по утрам, еще холодным, струится голубой свет, в котором, как в мареве, колеблются дали, за городом, на огородах и дачных участках, тянет дымом костров с сжигаемым мусором и палой листвой.
Эта весна, однако, сумасшедшая какая-то: в двадцатых числах марта температура рекорд побила – двенадцать градусов тепла, и через неделю столько же на термометре холода. И опять снег с ветрами. Но в апреле наладилась весенняя погода.
Живет Костя у Али. Та с утра и до вечера на фирме своей пропадает, он предоставлен сам себе, не отягощенный никакими заботами. Чувствует себя замечательно, радуясь, что такое возможно в городе, который прежде им отторгался. Распорядок устанавливает жесткий: Аля еще донеживается в постели, а он уже на сорокаминутной прогулке, идет своим спортивным шагом мимо разновеликих панельных и кирпичных домов, на удивление чистыми улицами и проулками, обходя собачников, ибо здешние псы кажутся ему злыми и неуправляемыми, не то что в Нью-Йорке, на него уже не пялят глаза, как в первое время, и нет-нет и ловит себя на ощущении, что все окрест, давно, казалось, забытое, ненужное, хлам памяти, на самом деле живуче, отзывается в нем странным, будто из чертовского далека возвращающимся звуком определенной высоты, по которому, как по камертону, настраивается душа, и будто нет больше Гринвич-Вилледжа и Сохо, где он любил гулять ежеутренне, все реже всплывают в памяти образы города, с которым был, казалось, не разлей вода, колеблются, двоятся, заволакиваются бисерной рябью, точно отражение в потревоженной воде. Возвращается, бежит в душ, варит овсянку (не доверяет Але, получается у нее то гуще, то жиже, чем надо), завтракают вместе, Аля – на фирму, Костя – за письменный, то бишь кухонный, стол и пишет до обеда. Потом сон час-полтора, снова прогулка, ближе к вечеру звонит Аля и назначает встречу в городе. Костя ловит на Можайке частника и в условленное время встречает Алю возле очередного ресторана, клуба или казино. Иногда приходит она с сестрой. Зовется это ознакомлением приезжего литератора Ситникова с неведомой ему Москвой кабаков, веселья и тусовок.
