ответить — ну можно ли доказывать вещи до такой степени очевидные?
— Взять ребенка!.. Чужого ребенка!.. — стонала пани Флидерова.
— Ни один ребенок не бывает чужим. Взяли младенца, воспитают его, как считают нужным, и он будет их ребенком, — провозгласил пан Флидер.
Жена зло рассмеялась:
— Ты думаешь? Мы тоже воспитали детей. Двоих. Как считали нужным. Были они нашими? Конечно. А теперь? Скажи на милость, что теперь?..
— Вот тебе, милая, — ответил муж с несокрушимой логикой виднейшего пражского адвоката, — еще один аргумент в пользу того, чтобы признать своим не нашего ребенка, если уж с нашими ты потерпела фиаско.
— Никогда в жизни! — отрезала жена, которую он тридцать лет считал самой нежной и любящей из всех встречавшихся ему женщин.
Он и не сомневался: случись, что эта ни в чем не повинная малютка — которая, по громким уверениям жены, никогда не заменит ей ребенка от родного сына, — случись, что она прибилась бы к их дому иным путем, ее ждали бы ласка и уход, а не попреки, как немилого невесть откуда к ним попавшего подкидыша.
Тетя Клара с щемящим чувством следила за их спором. «Так начинается конец, — подумала она, — а я еще не заказала высечь и позолотить в склепе надпись на могиле мужа. Положит ли Эма туда нас, если Ирена такая?»
Вслух она сказала:
— Как бы не потерять нам склепа, вот чего я боюсь…
В ответ на это пани Флидерова, легонько вскрикнув, упала в обморок — очень деликатно, как и подобает хорошо воспитанной даме.
Тетя Клара не ошиблась, пророчествуя, что на могильной плите у них не будет высеченной и позолоченной надписи. Однако изначальное утешение — бронзовая форма под клумбой анютиных глазок и доска со своеобразным обещанием светлого будущего усопшим — сверкало и золотилось. И не брала его ни разрушительная сила времени, ни равнодушие безучастных потомков.
Когда семью постигла эта двойная утрата, девчушке, названной Иреной, едва исполнилось два месяца.
Дом стал пугающе пустым. Пан Флидер, привыкший приводить в порядок дела клиентов, стал заниматься приведением в порядок дел своих. По традиции это совершалось в столовой, заброшенной и явно приходившей в запустение. Хоть Эма и пыталась время от времени пылесосить и вытирать пыль с вещей, положения это не меняло. Дом лишился главного — лишился души. Тоскующий чудак бродил по нему, выдвигая ящики, вытаскивал на свет причудливые, тронутые тлением воспоминания, заключенные в разного рода прелестные безделушки, видевшие на своем веку много больше, чем способен охватить памятью человек на протяжении жизни.
Крышка стола красного дерева, за которым они сидели, отливала благородным блеском. На ней не было ни скатерти, ни сияющего стекла, ни серебра, ни фарфора, ни даже цветов, хотя стояло великолепное лето, июнь роз и цветущих лип, будоражащий душу своими благоуханиями.
— Я любил этот дом. Вы не можете и представить себе, как любил, — сказал пан Флидер вместо приветствия.
Иржи с Иреной улыбнулись. Всякий, наверно, любил бы такой дом и такую жизнь.
Когда уселись, каждый возле изящной мозеровской рюмки с ароматным выдержанным коньяком, наступило неловкое молчание.
Как обычно, на помощь пану Флидеру пришли профессиональные навыки. Он подавил волнение и спросил, не хочет ли Иржи или Эма вступить во владение домом, в котором они выросли. На вопрос: «Куда денешься ты?» — пренебрежительно махнул рукой.
— Дело в том, что условия жизни в стране изменились. Этот дом слишком крупная собственность, и новое государство захочет его национализировать. Конечно, если тут станут жить две семьи, Эма и Иржи с детьми, а может, еще и ваша подруга Томашкова и я с вами, будет шанс его отстоять. Решение следует принять быстро, но не опрометчиво. У меня есть определенная информация на этот счет, — заключил он свое обращение. — Что касается маминого и теткиного имущества, то оно в основном в драгоценностях и вещах, — указал он рукой вокруг. — Теперь такое не в ходу, но через двадцать-тридцать лет, я убежден, опять войдет в моду. Затем тут есть фамильные антикварные предметы, будет жаль, если они пропадут. Что касается особняка на Сазаве, то советую его сохранить. Он невелик, у вас дети, а Прага будет разрастаться и станет со временем большим суматошливым городом.
Он выжидательно смотрел на лица дорогих детей. Он видел их тут совсем крошками, впервые севшими за общий стол, видел, как, вырастая, наливались они красотой и силой — и возвратившихся, когда и он, и мать были так несказанно счастливы. Потом опять терзались — бессмысленно, оба это понимали, и все-таки терзались. Теперь они сидят тут вместе, может быть, в последний раз. У ног раскинулась красавица Прага, летние сумерки созданы для любви — отец же предлагает только рассуждать и взвешивать: как быть с имуществом, как быть с этой гордостью четырех поколений? Похоже, они борются с собой, чтобы не выдать охватившего их нетерпения. Пан Флидер, кажется, не поручился бы, что в этих взглядах нету затаенной снисходительности — зачем им собственность, к чему воспоминания, к чему им дом?..
Первой заговорила Эма. Спросила у отца, кто же, по его мнению, купит такой огромный дом и что с ним будет делать. Она считает, что дом великолепно подошел бы для недельных детских яслей или сада.
— А куда денетесь вы с Ладей? — осторожно спросил отец, стараясь не показать, каким нелепым и жестоким кажется ему рассуждение дочери.
— Когда закончу институт, может быть, попрошу направить меня в деревню. Ладя — малокровный, деревенский воздух будет ему полезен. Врачей в пограничных районах огромная нехватка.
— Маму всегда удивляло, почему ты выбрала такую драматичную специальность. Я понимаю еще, частная практика, но так, как, говорят, это собираются организовать теперь — что-то вроде государственного служащего… Что это тебе даст? И деревня? Как ты там будешь жить?
«Одна, без нас, — хотел было он добавить, но вовремя спохватился. — Без нас!.. Ведь никого не осталось. Один я. Старый и во всем изверившийся…»
Когда Эма сообщила о своем намерении положить диплом юридического факультета под сукно и посвятить себя медицине, Ирена объявила, что поступает в школу медсестер. Пани Флидерова с тетей Кларой пришли в ужас — нечего сказать, занятие для дам! — хотя готовы были согласиться, что обе профессии прекрасны, облегчают страдания человечества… Однако человечество — одно, а их сноха, тем паче их родная дочь — совсем другое, и всякие там страсти не для них.
Отец держался того мнения, что все это — наследие войны. Нельзя быть безнаказанным свидетелем ее ужасов. Возмездие таится в самой памяти, не позволяющей предать их забвению.
