обе щеки. – Я же обещала, что не подведу тебя, правда?
– Правда, – отвечаю, не особенно слушая, что она говорит, потому что у нее за спиной стоит объект всех моих грез и кошмаров за последний год. – Прошу прощения.
– Конечно, – Хлоя понимающе подмигивает мне.
Я делаю несколько шагов туда, где она стоит в одиночестве, полускрытая в тени дома.
– Привет, – говорит она застенчиво и смущенно отводит прекрасные голубые глаза.
– Я не думал… я не… – Я нервно сглатываю, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы, и настоятельно приказывая сержант-майору Мозгу немедленно отозвать их.
– Знаю, – она пожимает плечами. – Это было… – она смотрит куда угодно, только не на меня, – трудно.
– Я понимаю.
– Мне Хлоя помогла. Благодаря ей я выкарабкалась из… своего состояния. Она меня по-настоящему поддержала, Алекс, и, думаю, мы оба многим ей обязаны.
– Да?
– Да. Это она уговорила меня приехать сюда с ней. И… я рада, что приехала, – она протягивает мне тонкую бледную руку, и я сжимаю ее в своей. – Я скучала по тебе, Алекс. Очень-очень сильно.
– Я тоже скучал по тебе. Хуже, чем «очень-очень сильно», честно говоря. На самом деле я бы даже сказал «мучительно», или, скорее, «душераздирающе», «жизнеугрожающе»…
– Да уж, – смеется она. – Это больше в твоем стиле. Только ты правда считаешь, что мы можем быть вместе? Ведь в этом нет ничего страшного?
– Ну, это, конечно, отклонение от нормы, но, по крайней мере, у наших детей не будет по шесть пальцев на ногах. Просто я слишком увяз… – я нервно сглатываю, – в семантике. И мне очень жаль, что я не сказал тебе раньше.
– Мне тоже. Но теперь я понимаю почему.
Я обязан задать следующий вопрос до того, как мы вступим на эту ухабистую, опасную дорогу.
– Ты приехала, потому что готова попытаться еще раз? – Инстинктивно моя свободная рука, та, что не держит ее за руку, тянется отвести прядь роскошных тициановских волос от ее лица.
– Ну, я надеюсь на нечто большее, чем просто попытку.
– Это «да» на языке Виолы?
– Да. Но ты же понимаешь, почему мне нужно было время, чтобы все обдумать? Я была… – она сглатывает слезы, – опустошена.
– Знаю. И, конечно, понимаю. – Я придвигаюсь ближе к ней, потом обнимаю ее и прижимаю к себе. Она приникает ко мне. Потом я целую ее, и она отвечает на поцелуй, и меня охватывает желание немедленно заняться с ней вещами, совершенно неприемлемыми на празднике в честь двадцатой годовщины свадьбы моих родителей.
– Дамы и господа! – гремит с террасы голос Алексиса.
– Пошли, – я тяну Виолу за руку. – Нам следует быть там во время речи. И кстати, – добавляю я, когда веду ее через море людей, собравшихся вокруг, – моя мать совершенно здорова. Она полностью поправилась.
– О Алекс! Какая чудесная новость!
– Да, – я смотрю на нее. – Сегодня было много чудесных новостей.
ЗАПИСКИ АЛЕКСА
Виола
Все это началось чуть больше года назад, когда мне позвонила мама.
– Алекс, прости, что беспокою тебя посреди экзаменов за последний курс, но тебе пришло письмо от Саши.
– Да?
– Да, он в больнице в Лондоне. Несколько дней назад папе позвонила Виола и сказала, что Саша хочет его видеть. Боюсь, новости не радуют. Очевидно, у него случился серьезный сердечный приступ, и, разумеется, печень не выдержала…
Помню, как голос матери замер и я подумал, что, возможно, через год у меня не останется в живых ни одного из биологических родителей.
– Чего он хочет?
– Он спросил папу, не можешь ли ты прийти повидать его в ближайшее время. И, по-моему, с ударением на «ближайшее». Алекс, право, решать тебе. Я знаю, ты нагулялся по больницам за последние два года.
– Скажи мне адрес больницы, и я подумаю. Ладно?
Она продиктовала адрес, и я попросил ее переслать мне письмо. Оно пришло через два дня, и хотя я знал, что там, скорее всего, будет, и поклялся себе не расстраиваться, разумеется, расстроился. Саша хотел проститься.
В общем, в последнее воскресенье перед началом экзаменов, когда все в Оксфорде засели по домам, лихорадочно повторяя пройденное/оправляясь от похмелья/обдумывая самоубийство, я доехал на поезде до Лондона, потом на метро от Паддингтона до Ватерлоо, а оттуда дошел пешком до больницы Святого Фомы.
Больницы всегда повергают в уныние, но почему-то по воскресеньям там хуже всего. Тоскливая тишина не нарушалась обычной для будних дней суматохой, и в воздухе стоял отвратительный запах вареной говядины и подгнившей капусты – жалкого подобия жаркого.
Не могу сказать, что Саша выглядел намного хуже, чем в последний раз, когда я видел его шестью годами ранее, – просто старше. Однако он был всего лишь ровесником папы: пятьдесят пять в наше время практически подростковый возраст.
Он лежал в отделении интенсивной терапии, подключенный ко всевозможным пищащим и лязгающим капельницам и мониторам. На лице была огромная кислородная маска с большим насосом в центре, что придавало ему диковинное сходство со слоном. Добрая санитарка объяснила, что он носит маску потому, что легкие заполнены водой после сердечного приступа и сердце не способно прокачать через них достаточно кислорода, чтобы удалить ее.
Он спал, когда я попал туда, так что я тихо сел рядом, глядя, возможно, в последний раз на носителя материального семени, из которого я произошел.
И в этот миг я увидел молодую женщину – или, вернее говоря, ангела во плоти, – идущую по отделению в мою сторону. Высокая и стройная, с безупречной алебастровой кожей и лицом в форме сердца, розовыми как бутон губами и невероятными голубыми глазами. Длинные тициановского цвета волосы падали ниже плеч и сразу же напомнили мне картину Россетти. На секунду я искренне подумал, что это та знаменитая модель, лицо – и тело – которой смотрело на меня с рекламных щитов везде, где только можно.
Но когда она подошла ближе, я понял, что это Виола Чандлер. Милая маленькая Виола, та самая – с кроличьими зубками, веснушками и привычкой обливать меня слезами.
– Офигеть! – пробормотал я себе под нос, когда она остановилась в изножье кровати и недоуменно посмотрела на меня.
– Алекс?
– Да, – выдавил я, уже девять лет тренировавший губы произносить настоящие слова при встрече с прекрасной женщиной. – Это я.
– О господи!
И тут это утонченное существо подошло ко мне и бросилось на шею.
– Как я рада тебя видеть! – сказала она, уткнувшись головой мне в плечо (признаться, прекрасные женщины обычно приветствуют меня иначе). – Что ты тут делаешь? В смысле, – поправилась она, – это очень любезно с твоей стороны и все такое, но?…
Я увидел растерянность в ее глазах и понял, что, вполне возможно, ни Джулз, ни этот человек-слон на кровати так и не сказали ей о моей генетической связи с ее отцом. А если нет, то момент был явно неподходящий. Особенно потому, что, когда она отстранилась, моя рубашка была мокрой от ее слез. И, всмотревшись в прелестное личико
