А через десять лет - фасолина Тоня: если отрубить (что в этом плохого? - как у Венеры Милосской; ладно, прижать к бокам) руки, крепко соединить и поджать (если все-таки уж ничего не рубить) ноги; голову, так и быть, оставить. То есть Тоня, себя же под окно цветочками и высаживающая, в коротком голубеньком сарафане в белый горошек. И холодильник - Тоня. Сразу включил, как приехал. Как включал, когда приезжали вместе, но на этот раз долго внюхивался, ища запах, не то оставленный ею, не то чего-то, что без нее могло скиснуть. Хотя с тех пор, как они последний раз здесь были больше года, - простоял открытый, пустой, мытый изнутри. И, наполнив его накупив необходимое в Туле, а что забыл, в автолавке, - открывал без надобности и нюхал, всё ожидая, что без ее пригляда должно испортиться.
Смерть втягивает первоначально самим втягиванием, пропуская через этапы, внешне похожие на нее. Тоня здесь в деревне, уже больная, сказала: видела тебя во сне, ты был мой любимый внук, я гляжу на лицо ребенка, бесконечно мною обожаемое, и вижу, как оно порастает жестким волосом. В другой раз: мне снилось, что ты меня спрашиваешь, какое сегодня число, я отвечаю "пустое июля" - вместо "шестого". Смерть втягивает в зону, где демоны, а от слабости, от того, что на границе засыпания, нет сил сопротивляться.
Это потом она говорила, что предпочитает умирать ("Отвлеченно; я не хочу сказать, что сейчас умираю; просто мы все всё время умираем, ведь так?") в городе, а не в деревне. В деревне умираешь ты один, в городе вместе со всеми. В доме, полном постоянного, ровного, привычного, не всегда замечаемого шума с улицы, с шоссе - и резких шумов, стуков изнутри квартир. Шагов. Роняемых предметов. Спускаемой воды, струи, бьющей в унитаз - так что известно, что кто-то, иногда понятно, и кто конкретно, в уборной. То есть какому-то ему, какой-то ей не спится, или пора на работу, или болеет веришь, что именно так. Электричка, включение электробритвы... Старые знакомые, бывшие приятели давно живут в домах с лучшей звукоизоляцией, в "сталинских", "кирпичных", "повышенной категории". Но неискоренимое, необоримое их сходство и сродство с ними, Тоней и Каблуковым, в том, что все - умирают. Мгновениями это превращается в подступающие слезы, в боль, терпимую, которая охватывает все тело, - и по всему организму, острее всего по сердцу, голове, горлу пробегает: кто бы знал, как я мучаюсь! ("Я не про себя - про всех умирающих; отвлеченно; у нас ванна облупленная; хотя и не грязная, ты согласен? и вся квартира, в общем, такая же; но уютная, ты согласен?")
Каблуков читал. Пристраивался на ступеньке крыльца, приваливался плечом к левому столбику. До пяти - шести вечера всяко было тепло. Перед ним начинало наливаться закатом небо над лесом, одновременно и разгораясь, и тускнея. Ветер покачивал ветки березы, их тени, переливаясь, бегали по странице. Как по поверхности воды. У него покруживалась голова, он не знал отчего: от этого броунова движения света с тенью или от текста, именно эту березу и эту игру описывающего. Он уставлялся вдаль не вдаль, а в то, что все вместе составляло "вид", глаза широко раскрывались и не моргали. Ни одну часть видимого не предпочитали другой. Эта наблюдательность, в которой гений был Борис Пастернак: ветки, чтение книги, струи воды, - устарела, время ушло и унесло ее с собой, как моду. Он почти проговорил все это вслух, извиняя себя тем, что, будь Тоня здесь, сказал бы ей. Мол, уступаю привычке делиться всем. Но это была неправда. Такого ему никогда не случалось ей говорить, и она это знала и одобряла. Оттого, что мог бы, а недоговаривает, близость усиливалась.
Вот я тебе расскажу такую историю... Может, не надо?.. Нет, хочу, чтоб ты знала. Когда вдвоем, история забавная, а когда один - легкая паранойя... Мальчишка: предположим, с нашей улицы. С Железнодорожной в Пушкине. Или с Баскова в Ленинграде - чтобы в конце стало понятней. На десять лет меня моложе. Сталкиваемся в школе, он, первоклассник, в толкучке налетает, получает от меня "макаронину". Потом еще несколько, в городе, увидим друг друга, я ему: "По шее дать?" - в шутку. Ни он, ни я не знаем, кто другой. Предположим, он идет в школу КГБ, в "разведчики", становится младшим следователем. Потом "большим человеком". И у меня в первый раз мелькает мысль: не пересечься бы. И с этого момента все его действия, от жилищной реформы до гимна, оцениваю как направленные лично против меня. Глупость, но такая реальная... Пастернак отсылал к природе - или к детскому укладу жизни, который у него та же природа. Казалось, должно быть вечно, вот уж что не меняется. А изменилось место - природы, детства, всей этой мутоты. Обращать на нее внимание, тем более вглядываться - ни желания, ни времени. Нынешние книги постоянно отсылают к советской власти. Как XIX века - к екатерининским временам...
Обещание позвонить Ксении все больше воспринималось отсюда как долг, тяготило. Когда он думал о ней здесь, она представлялась более красивой, чем в городе, но менее, что ли, прекрасной. Город смазывал то, как она красива. В том, что в ней было прекрасного, он вообще не участвовал. Смазанность и была для этого самым подходящим фоном. Деревня лучшим бы не стала, тут если что и требовалось, то, пожалуй, "сельская местность". Что-то попавшее на холст художника. Не обязательно хорошего, талантливого - любого. Должны были быть линии избяной архитектуры, неопределенные формы природы, свет, облако или два-три, зелень, безлюдье, даже отстутствие собак и кур - чтобы это прекрасное проявилось. Допусти2м был, возможно, один петух - уже как символ, как символ целительства, или победительности, или хода времени. И кошка как аллегория (знания, сладострастия, гордости) и декорация. Как горностай на картине Леонардо.
Нечего притворяться: Ксения не существовала вне связи с Тоней, а попадая в эту связь, вне сравнения с ней. Сравнение же было целиком в пользу Тони. Не потому, что он закрывал глаза на самоочевидные достоинства Ксении и на то, как она нравится ему, или хотел сохранить верность и благодарность Тоне за то, что так пролюбил ее всю жизнь напролет и что его жизнь и судьба таковы, какие есть, единственны и называются жизнь и судьба Каблукова, только из-за неразрывности с ней: жена тут и была жизнь, Ева - как у Адама. А потому, что Тоня - уже была, а Ксению требовалось вводить, начинать, устраивать, и все это на месте Тони. Все равно что пойти вырубать вон тот лес - ничего от тебя не требующий, а только привычно дающий, крепкий, густой, просторный, исхоженный, таинственный, - чтобы насадить новый, юный, веселый, который, по всей вероятности, тоже станет крепким, густым, просторным, не хуже этого.
Да, говорила Тоня уже больная, безмятежность из нас дрягинская "Конюшня" выдула. И хотя она была одним из самых вдохновляющих, награждающих, насыщающих условий той любви и влюбленности, которые я к тебе испытывала, но любовь и влюбленность не потерпели урона, когда безмятежность, да, истончилась, потом истощилась и наконец ушла. Любовь была главное, незыблемое и неотменяемое, безмятежность делала ее восхитительной, но она продолжала быть и без безмятежности. Став, скажем, печальней. Ну что ж, чуть-чуть печальная любовь. Потому что то, что я любила тебя и как, в очень значительной мере убивало печаль.
Нет, Каблуков, нет, нет: утешайся-ка женою юности своей, любезной ланью и прекрасной серной, груди ее да упоявают тебя во всякое время. ("Всякое" значит, что и когда ее уже нет, как нет юности.) Для чего тебе увлекаться другой и обнимать ее груди? Наслаждайся жизнью с женой, которую дал тебе Бог на все суетные дни твои, потому что это доля твоя в жизни и в трудах твоих. Царь Соломон.
Лет тридцать тому назад он по пути в лавку прочел объявление: "Сегодня в ЖЭКе встреча с уезжавшим на постоянное место жительства в Израиль и вернувшимся таким-то". И, уже стоя в очереди - а прилавок был один, что за водкой, что за хлебом, - понял, что мужики перед ним как раз разговаривают, все, с этим самым вернувшимся. "Давай, давай, - говорили они, - расскажи нашим соломонам, как там и что". Всей компанией они покупали две бутылки по всему видно, очередные... Даже глупые, наши - и то были соломоны, и то тянули на мудрецов, хотя всего лишь мудрили. А с тем, Давидовым сыном, который не больше не меньше как Екклесиаст, умный, как все люди вместе, кто же спорит? Книга его не о суете, а о неизбежности "возвращения на круги", о совпадении "кругов" новых с уже бывшими. Жизнь, со временем все больше разгадываемая, все больше понятная, знакомая, предсказуемая, делается все плотнее, все труднее, а не легче. И она - одна. И когда она - уже свершившаяся, свершающаяся жизнь, кой толк вырубать, чтобы сажать? Вот почему суета сует, все - суета. Потому что не углубляется, а плюсуется.
Богиня любви и красоты, даже на диете, - суровая, безжалостная, слепая язычница. Не разум наш, не инстинкты, не это ей нужно - но самое наше нутро. Она вырывает его, как жрец внутренности птицы, и, гадая по нему, определяет судьбу. А вся эта прикипелость, эта преданность Тоне длиной в жизнь, преданность жизни, понимаемой как что выберешь, сделаешь, скажешь, чему послужишь, тем жизнь и будет - что же она, ни к чему? Ничего из нее не выжмешь, шубы не сошьешь, так что ли? Не нравственным же удовлетворением утешаться.
