— Счастливец! — со страстной горечью вырвалось у неё.
— Я женюсь сознательно. Со своей стороны, я приношу избранной мною девушке имя, которое, надеюсь, будет знаменитым; несомненно обеспеченное положение, нерастраченные силы тела и души… Сердце, наконец, готовое привязаться прочно… Надеюсь, не мало? (Он с наслаждением затянулся.) Смею думать, что мне позволительно заявлять мои требования?
— Дальше… — нервно торопила Анна Николаевна, опять принимаясь за бахрому скатерти.
— Я продолжаю… Знаете ли, Анна Николаевна, кто чаще всего губит наших великих людей? Наших артистов? Их жёны… Да, это так… Эти дюжинные натуры не умеют ценить счастья, которое им выпадает на долю. Они не разделяют стремлений своих мужей, не понимают их потребностей… Ну, словом, не умеют подняться до них… Я в такую ошибку не впаду.
— Ваша жена тоже будет великой женщиной?
— Шутки в сторону! Моя жена будет любить моё искусство и будет верно служить ему… Детей у нас не будет. Я, по крайней мере, решительно против детей.
Всё лицо Анны Николаевны задрожало от смеха, горького, ядовитого, каким смеются, чтобы не дать волю слезам. Он не глядел на неё, и вся эта смена чувств, отразившаяся в её подвижном лице, прошла для него бесследно.
— Скажу вам откровенно… Я поставлен в самое дурацкое положение… Иванов… Вы знаете моего аккомпаниатора? Он играет со мной отвратительные штуки…
— Какой прекрасный пианист!
— Ещё бы! Кончил в консерватории… Человек, несомненно… не талантливый, положим… но способный, несомненно. И при этом очень недобросовестный человек. Что он прекрасно аккомпанирует, я с этим не согласен… Вы играете лучше.
— Ах, перестаньте!
— Вы играете лучше, говорю вам!.. Конечно, концерт Bériot[2], например, вы не исполните как он. Но, ведь, такие блестящие вещи скрипач обыкновенно играет с оркестром. А все эти легкодоступные для публики вещицы: «Mazurka» и «Легенда» Венявского, «Элегия» Эрнста, например… О! Я никогда не сравню с вашей игрой!.. Иванов всё не хочет забыть, что он был когда-то моим товарищем по консерватории и мечтал мир удивить… как все они… Он и тут всё стремится удивить, оглушить слушателя, внести свою индивидуальность, так сказать, в аккомпанемент… Ну, словом, совсем выступает из намеченных для него границ. Он забывает, что служит у меня по найму. И заметьте, я плачу ему дорого… А главное — манкирует.
— Хворает, может быть?
Анна Николаевна подняла голову на этот раз и опять словно впилась глазами в собеседника.
— Не мудрено! Запоем пьёт. А тут ещё жениться надумал.
— Что ж? Может быть, это излечит его?
— Полноте!.. Разве такие люди смеют жениться? Нищий!.. Чем он жену содержать будет?
— Вы сбиваетесь, Николай Модестович. Жена — не содержанка… Она сама заработает.
— Ах! Вздор!.. Всё это фразы… И этакое самомнение дурацкое! Ведь, он через свой запой все уроки потерял… И потом, это так неудобно… Женатый помощник… какой же это работник! Будет только о семье думать, весь зависеть от здоровья жены и детей. К делу относиться станет уже вконец небрежно… Нет! Концертировать при таких условиях мне совсем немыслимо!
— Ещё бы! Как жаль, что не выдумали машины, способной и тут заменить человека! Эта не взбунтуется и жениться не вздумает. И прав человека за собой не сознает…
— Вы нынче удивительно раздражительны, Анна Николаевна. Но согласитесь… Ведь имею же я право и о собственных интересах позаботиться! Мне с Ивановым не ужиться… Это конченный человек… Мы на днях крупно с ним поговорили. Пока ещё я вынужден его держаться. Заменить его сейчас некем. Он сознаёт это и позволяет себе непростительные дерзости. Всё это так заботит меня, что я даже работать не могу… Моя соната для скрипки и рояля остановилась вот уж с месяц, словно замёрзла. Ни звука не могу выжать больше!
С усталым видом он провёл своей белой рукой по лицу и кудрям. С минуту Анна Николаевна глядела на него с отчаянием. «Ах! Зачем ты так красив? Зачем?» — говорил её взгляд.
— Вот почему я ещё более пришёл к убеждению, что моя жена не может не быть пианисткой. С её помощью я смело обойдусь без Ивановых и tutti quanti[3]. Я, если захочу, могу беспрерывно концертировать. И когда от меня удалят все житейские дрязги, я буду писать.
Анна Николаевна горько рассмеялась.
— Бедный Иванов!.. Невольно просится на сравнение с вами. Какая разница! Для него жена — непростительная роскошь… Для вас, действительно, — предмет необходимости… И дешёвый, между прочим, предмет! Она и нянька ваша и экономка, она же и аккомпаниатор. Какой вы практичный человек, Николай Модестович!
В лице её было ни кровинки, губы дёргались.
«Она сейчас заплачет, — вдруг понял он и бросил докуренную папиросу. — Пора объясниться!»
Он встал и насильно взял её руку.
— Анна Николаевна… Аня…
Она вздрогнула и быстро отшатнулась.
— Нет! Нет… Молчите!.. Молчите, прошу вас!.. Я ничего больше не могу слышать!
Она пошла к роялю. Васильев двинулся за ней.
— Знаете, Анна Николаевна? Бросьте вы эту школу! Серьёзно советую… Вы посмотрите на себя. У вас каждый нерв ходит… Где та спокойная, рассудительная девушка, которую я знал год тому назад?
— Молчите, ради Бога!.. Вы и так измучили меня. Дайте мне опомниться!.. Дайте успокоиться!
В голосе её слышались слёзы. Она низко наклонилась над футляром и открыла его. Дорогая скрипка была укутана в атласную бледно-голубую покрышку, подбитую лебяжьим пухом. Бессознательно гладя рукой скрипку, как ласкают красивое дитя, девушка поднесла её к губам.
Как ни был хладнокровен Васильев, но такое наивное, полное грации, трогательное выражение любви потрясло его. Он взял девушку за талию. Она вдруг опомнилась.
— Берите скрипку… Давайте играть!
— Нет, Аня, постойте минуту! Мне можно так называть вас? Будьте откровенны! Скажите, что с вами?
Он был так тщеславен, что даже в эту минуту ждал от неё первого шага. Как гастроном откладывает лакомый кусочек на закуску, так он оттягивал момент своего торжества. Он загородил ей дорогу, стоя с протянутыми к ней руками, так что она прижалась к роялю и с каким-то отчаянием взглянула ему в лицо.
— Я школы не оставлю… Слышите ли? Я не оставлю её!
С минуту они глядели друг другу в глаза. Он понял, что она разгадала его намерение, и ему стало нестерпимо досадно, что всё это вышло так просто, неэффектно… Её поведение ошеломило его.
— Вы губите ваше здоровье, — нашёлся он только сказать.
— Пусть! Это дело моё…
Руки его опустились.
— Какая экзальтация!.. Да кто вам спасибо скажет? — грубо вырвалось у него.
— Почём знать! Может быть, многие скажут сердечное спасибо… Ах! Да не в этом дело! Школа для меня всё, поймите!.. Другой семьи у меня нет! И не будет!.. Пусть моё дело неприглядное, маленькое! И труд мой муравьиный… Пусть!.. Что ж! Большому кораблю — большое плаванье!.. Овому талант, овому два…[4] (Она задыхалась.) Но и мы в своё маленькое дело всю душу вложим… И бесследно оно не исчезнет… Ну, а теперь… пойдёмте играть!
Она села за рояль.
Васильев молча взял скрипку. Лицо его было непривычно задумчиво, как будто он хотел решить трудную загадку. Тем не менее, он не придавал серьёзного значения выходке Анны Николаевны. «Нервничает… Пустяки! Не может она собственными руками оттолкнуть от себя счастье»… Ему не приходило в голову, что дело его проиграно.
Несколькими привычными аккордами он настроил скрипку.
— Что играем?
— «Элегию» Эрнста…
— Ах да! — улыбнулся он. — Как я не догадался? Начинайте…
Его скрипка запела. Закрыв глаза, можно было думать, что это поёт голос человека, глубокий, сильный, хватающий за сердце… Мелодия постепенно ширилась, росла, как растёт в человеческой душе всеобъемлющее непобедимое чувство, и сколько страстной тоски, сколько страданий слышалось в звуках!.. Невольно возникало известное настроение. Вставала целая картина… Осень… Хмурые тучи нависли над кладбищем. Ветер срывает последние листья с одинокого дерева и с воем крутит ими в холодном воздухе. У могилы плачет женщина… Светлые мечты, радости жизни — всё это позади, там же, где молодость, где солнце и весна… в далёком прошлом… Затаённые слёзы дрожат в печальных, тихих звуках скрипки… «К чему протесты? К чему отчаянные вопли?.. — как будто говорят эти звуки. — Могила не возвращает своих мертвецов… Надо смириться!.. Здесь всё тленно, мимолётно… Молись и верь, если можешь, что есть другая жизнь и что возможна встреча»…
Вдруг крик боли!.. Ещё… ещё!.. Вопль тоски прорвался… Безумные рыдания потрясают воздух… Сердце не хочет, не может помириться с невозвратимой утратой!
Скрипка рыдала под искусной рукой… Казалось, стонала от боли, молила о забвении… Затаив дыхание, не чувствуя себя, Анна Николаевна трепетными пальцами чуть касалась клавиш. Она тоже играла наизусть и не сводила потемневших глаз с бледного, прекрасного лица Васильева. Это было лицо артиста… Видно было, что он забыл, где он, с кем. Чудные звуки унесли его в иной, волшебный мир, далёкий от прозы жизни, мелких огорчений, мелких страстей… О! Как безумно она его любила сейчас!
