Сюсаку Эндо - Женщина, которую я бросил

Современный японский писатель Сюсаку Эндо уже знаком советскому читателю своими повестями «Море и яд», «Брак», а также великолепным рассказом «В больнице Журден», который был опубликован в сборнике «Японская новелла».

Родился Сюсаку Эндо в 1923 году, печататься стал вскоре после второй мировой войны и сразу обратил на себя внимание. В 1958 году его рассказ «Белый человек», в котором разоблачались расовые предрассудки, был удостоен одной из высших литературных премий Японии — премии Акутагава.

За два десятилетия Сюсаку Эндо написал много рассказов, повестей, романов, и все они направлены против насилия и зла, против войны, против уродливых проявлений буржуазной действительности. Писатель искренне озабочен судьбой своей родины, он ярый сторонник мира, национальной независимости, общественного прогресса, и его талантливое перо всегда отстаивает эти жизненно важные проблемы.

Писатель не принадлежит ни к одной демократической партии, он католик, но его религиозные убеждения не мешают ему находиться на переднем крае борьбы с силами реакции.

Без хозяйки дом сирота…

Считают так исстари. А вы, благоразумные читательницы-сестры, заглядывали когда-нибудь в квартиру двух холостяков? Вдыхали спертый воздух их комнаты, видели беспорядок, постоянно царящий в обиталище молодых лентяев?

Если у вас есть братья или любимые — студенты, живущие в другом городе, загляните к ним как-нибудь. Представляю ваше изумление, когда, раздвинув перегородку, вы невольно воскликнете: «Какой ужас!»

Наша повесть начинается в квартире двух молодых людей спустя три года после войны.

(Хочу предупредить читательниц, что, читая эту повесть, им иногда придется краснеть. Заранее прошу прощения и уверяю, что я в этом не повинен.)

В то время Нагасима Сигэо и я, Ёсиока Цутому, были студенты-холостяки.

Из окна крохотной комнатушки, которую мы снимали в местечке Канда, открывался безрадостный вид на здания со следами бомбежек и пожара и безобразные бараки, наскоро выстроенные на месте разрушенных домов. От грязи в нашей комнатке только что не заводились ужи. А летом мы не знали, куда деваться от блох.

Но в те времена даже такую комнату можно было найти лишь с большим трудом.

Мой друг Нагасима Сигэо, хотя и был однофамилец знаменитого бейсболиста, сложение имел отнюдь не атлетическое. Его плоская грудь и выпирающие ребра говорили о плохом и беспорядочном питании. Но по сравнению со мной он выигрывал: невероятно худой, я к тому же хромал на правую ногу после полиомиелита, которым болел в детстве.

Мы оба не часто показывались в университете. В деревнях тогда голодали, и мы не могли рассчитывать на посылки из дома, поэтому, как большинство студентов, вынуждены были искать дополнительного заработка. Но наши заработки мало напоминали легкие заработки современных студентов-ловкачей, которые, играя в джаз-оркестрах, умудряются зашибать по нескольку тысяч; мы работали грузчиками и разносчиками тяжелых электроприборов при торговых лавках, продавали на пляжах фруктовое мороженое и лотерейные билеты — словом, брались за любую работу, которая сейчас покажется зазорной для юноши в четырехугольной студенческой фуражке.

Мы мечтали о девушках, все равно каких, пусть даже уличных красотках — прошу прощения за непристойность, — но в то время мечты эти были для нас заветными. Однако даже уличные девки в послевоенные годы воротили нос от бедных студентов, живущих на случайные заработки.

— Сейчас бы хорошую бабенку, — вздыхали мы, валяясь на грязных тюфяках, когда не удавалось найти работу. Мы закрывали рот и нос марлевыми повязками не потому, что были больны, просто комната не убиралась месяцами и от пыли было нечем дышать, а убирать нам не хотелось.

Однажды осенью, в полдень, когда лучи солнца словно процеживались сквозь жалюзи, а в чистом воздухе отчетливо раздавался далекий голос Касаги Сидзуко, певшей по радио, мы сидели на корточках на наших сальных тюфяках и ели картофельную похлебку, сваренную на электроплитке. Слабый аромат супа мешался с вонью грязной постели, и я почему-то вспомнил запах родительского дома, запах материнских волос и кожи. Равнодушная синева осеннего неба и эти полузабытые запахи навеяли на меня тоску.

— Эй ты, если не будешь есть, отдай мне, — облизывая миску, взятую в закусочной, Нагасима жадно смотрел на меня.

— Ты и так две лишние ложки взял!

— Черт подери, так больше жить нельзя. Не только тело, но и душа увязла в грязи.

Нагасима иногда вдруг становился сентиментальным, пускался в воспоминания и начинал рассказывать о своем детстве, которое прошло в префектуре Яманаси — горном краю, покрытом виноградниками.

— Осень, — вздыхал он. — У нас осенью начинается сбор винограда. Гроздья тяжелые, налитые, на солнце просвечивают, а деревянные подпорки гнутся под ними. Девушки в соломенных шляпах, обернув икры обмотками, собирают виноград в корзины. Когда они, выпрямившись, тянутся за кистями, между подолом и обмотками видна белая полоска кожи. Я тогда мальчишкой был, сорванцом, а уже чувствовал в этом что-то прекрасное.

Работая палочками, Нагасима, казалось, и сейчас видел перед собой соблазнительную картину. А я старался представить задорных деревенских девчонок, озаренных осенним солнцем, их округлые белые коленки. Какое счастье собирать виноград рядом с ними!

— Ну ладно, хватит, — голос Нагасимы вернул меня к невеселой действительности, — пора идти. Сам знаешь: будут деньги — будут и девушки, — Нагасима быстро встал, сбросил с себя засаленный ватный халат и схватил наш единственный чемодан, который стоял в стенном шкафу.

— Все грязное! — крикнул он, выбрасывая из чемодана рубашки и трусы; сейчас он очень напоминал собаку, лапами роющую землю. — Неужели нет ни одной мало-мальски чистой тряпки? Ну и грязища! А все потому, что ты даже в бане не моешься как следует.

Но ведь мы бросали в чемодан грязное белье, и Нагасима прекрасно это знал.

Правда, в начале нашей совместной жизни у каждого из нас было свое белье, но незаметно мои рубашки перешли к Нагасиме, а его трусы — ко мне. К тому же мы, чтобы не утруждать себя стиркой, обычно выбирали более или менее сносное белье из горы давно не стиранных вещей.

(Читательниц прошу не морщиться, я уже предупреждал. Не только я и мой приятель, но и ваши братья и ваши любимые — все мы, холостяки, так живем…)

Простились мы с Нагасимой вечером в тесной толпе у вокзала Очаномидзу. Он отправился в богатый квартал прогуливать собаку одного господина. Это был пойнтер, и в еду ему ежедневно добавляли масло и молоко. Даже в послевоенной Японии находились люди, позволявшие себе подобную роскошь.

Спустившись с горы Сюнгадай, я отправился в контору Всеяпонского общества по оказанию помощи нуждающимся студентам. Хотя это заведение и называлось громко конторой, помещалось оно в комнатушке облезлого барака, куда то и дело входили студенты. В этой крохотной комнатке многим помогли найти дешевое жилье или работу.

Перед конторой, греясь в слабых лучах осеннего солнца, стояли студенты, все такие же худые, как я. И одеты они были неважно: многие в военных гимнастерках, некоторые в поношенных костюмах.

Дождавшись своей очереди, я вошел в контору и стал просматривать объявления о найме, висящие по стенам. Требовались подметальщики в сад императорского дворца — эта работа хорошо оплачивалась, но для меня, переболевшего в детстве полиомиелитом, она была не по силам; продавцы лотерейных билетов — этим приходилось все время быть на ногах, а получали они мало. Репетиторские же места — наиболее для меня подходящие — уже заняли студенты лучших университетов — Токийского и Хитоцубаси.

Я безнадежно вздохнул, когда вдруг увидел в нижнем углу доски серенькое незаметное объявление, еще не перечеркнутое красным карандашом секретаря конторы:

«Префектура Тиба. Требуется расклейщик афиш. Дневной заработок — 200 иен. Проезд оплачивается».

Конечно, эта бумажка попадалась на глаза другим студентам, но их, вероятно, не устраивала отдаленность префектуры Тиба: не каждый захочет ехать за тридевять земель, когда живот подводит от голода.

Съездить, что ли?

В задумчивости я вертел сайкоро[1], лежавший в кармане брюк; я не суеверен, но, когда мне трудно что-либо решить, я вспоминаю об этом волшебном камешке. Как многие студенты послевоенного времени, переживавшие бедность, лишения, разруху и неустроенность, я не полагался на свои силы и, не надеясь на себя, часто доверялся случайным приметам или предзнаменованиям.