Он приметил его издалека — по той же короткой допотопной пелерине с двумя симметричными заплатками на плечах, вызывающе нашитыми как бы вместо эполет. Теперь-то Пантелимон знал, что такой формы — пелерина с эполетами — в румынской армии не было.
«По крайней мере в этом веке, — заверил его Ульеру. — Разве что в далеком прошлом, в какую-нибудь там феодальную эпоху… — И после короткого молчания продолжил: — Вот если бы доказать, что заплаты на самом деле прикрывают следы эполет, — доказать, как положено, по науке, современными методами, тогда, конечно… — Он еще помолчал, буравя Пантелимона взглядом. — Вы давно знакомы?» — «Давно? Да я вообще с ним незнаком. Понятия не имею, кто это такой и как его фамилия. Я вам доложил, потому что мне бросились в глаза заплатки. Я же говорю: пришиты точь-в-точь где эполеты…» — «Подозрительно, — кивнул Ульеру. — И если доказать как следует, по науке, это было бы весьма и весьма. Понимаешь почему?..» Пантелимон озадаченно пожал плечами. «Нет, — признался он, — не понимаю». — «Да потому что тогда пелерина наверняка краденая. Из музея вооруженных сил… Так незнакомы, говоришь?..» — протянул он раздумчиво. «Я и видел-то его всего раз, у большого продуктового на Мэтэсарь, вход Б. Он выходил, я входил. Шел за колбасой».
…На этот раз Пантелимон замедлил шаг, чтобы получше разглядеть пелерину. Нет, он не ошибся: заплаты, выкроенные по мерке эполет, красовались на подобающем им месте. То ли его пристрастный взгляд, то ли невольная улыбка подействовали на старого человека в пелерине поощряюще, потому что он вдруг остановился.
— Простите, пожалуйста, вы не подскажете, который сейчас год?
— Девятнадцатое мая, — машинально ответил Пантелимон.
— Ах нет, вы меня не поняли. Что девятнадцатое мая, это я знаю. А вот год? Год какой сейчас?
Пантелимон слегка посторонился, пропуская женщину с ребенком.
— Шестьдесят девятый, — пробормотал он. — Девятнадцатое мая тысяча девятьсот шестьдесят девятого года.
— Так я и думал! — воскликнул старик. — Позволю себе даже сказать, что был уверен: шестьдесят девятый. И тем не менее некоторые придерживаются другой точки зрения. Представьте: есть люди, которые утверждают, что сейчас — шестьдесят шестой! И не только люди — газеты! Я прочел их внимательнейшим образом и вынужден признать: газеты действительно были за март, апрель и май шестьдесят шестого года.
— Не понял, — сказал Пантелимон с кривой улыбкой.
— Вы уж мне поверьте, — продолжал старик, как-то особенно молодцевато встряхивая своей пелериной. — Я человек серьезный, здравомыслящий. Но перед лицом фактов, то бишь газет, я был вынужден склониться…
— Да каких газет? — недоумевал Пантелимон.
— Наша самая популярная газета, «Скынтейя»[1]. Я начинаю с нее день. Сегодняшний утренний номер прочел от заголовка до телефона редакции.
— Ну и что? — Пантелимон занервничал, видя, что вокруг них собирается народ. — Я тоже прочел и тоже не пропустил ни строчки.
— Положим. Но газета, о которой я говорю, свидетельствует, что сейчас идет май шестьдесят шестого года!
— Старый номер небось попался, — вступил в разговор парень в берете, натянутом до бровей.
— Видите ли… — собрался ответить старик, снова встряхнувши пелериной так, будто хотел собрать все складки на спине.
— В чем дело? — вмешался кто-то, дымя сигаретой и протискиваясь поближе к Пантелимону.
— Вот тут товарищ утверждает, что сейчас шестьдесят шестой год…
— Прошу прощенья, товарищ, я этого не утверждал. Я только позволил себе спросить, какой сейчас год. А точнее: я хотел убедиться, что не ошибаюсь, считая, что год сейчас — шестьдесят девятый, хотя…
— Хотя что?
Спрашивающий вынул изо рта сигарету, и в его голосе зазвучал металл.
— Хотя, повторяю, газета, которую я читал не далее как сегодня утром, свежая «Скынтейя», была датирована девятнадцатым мая шестьдесят шестого года. И такое не первый раз. Три дня назад и два раза на прошлой неделе, и еще раньше, весь апрель, номера «Скынтейи», которые я вынимал из ящика, были шестьдесят шестого года…
— Бывает, — сказали в толпе. — У меня приятель в Слатине, он мне тоже такие показывал, я их видел собственными глазами. Свеженькая «Скынтейя», и вся — шестьдесят шестого года.
— Провинция, — заметили в ответ. — Слатина — красивый город, но провинция есть провинция…
Вокруг захихикали. Пантелимон почувствовал на плече чью-то руку и обернулся. Старик улыбался ему со значением.
— Неплохо бы и вам поспешить в Слатину, — сказал он. — Может быть, вы снова окажетесь в шестьдесят шестом году, и тогда…
Но, уколовшись о взгляд Пантелимона, который жадно затягивался сигаретой, конфузливо смолк.
— Что вам неймется! — сквозь зубы процедил Пантелимон, давя каблуком окурок. — Дурью маетесь. Занялись бы лучше делом…
Когда полчаса спустя он выходил из магазина, от стены отделился человек.
— Ну, Пантелимон, давно знаком с Зеведеем?
Пантелимон тяжело сглотнул и переложил сверток в другую руку.
— Вообще незнаком. И понятия не имел, что его фамилия Зеведей. Он мне попадался пару раз на глаза, и я обратил внимание: пелерина, да еще с заплатами на месте эполет. А шеф, товарищ Ульеру, говорит: в румынской армии пелерин с эполетами не было. Поэтому подозрительно… Разве что в эпоху феодализма…
— Ты это брось с эпохой феодализма, — обрезал его человек. — Ты говори, почему подозрительно.
— Потому что, как говорит товарищ Ульеру, если бы можно было доказать по-научному, каким-нибудь методом, — если б доказать, что заплатки пришиты на месте эполет, тогда, значит, пелерина наверняка краденая. Из музея вооруженных сил.
— Ты мне лапшу на уши не вешай, — оборвал его человек, доставая пачку сигарет. — Еще музей вооруженных сил приплел… Давно знаком с Зеведеем?
Пантелимон поиграл свертком, но тут же опамятовался и прислонился к стене.
— Я же говорю: знаком полчаса. Шел в магазин за колбасой, а он меня остановил и спрашивает: «Простите, пожалуйста, вы не подскажете, который сейчас год?» А я ему… — Пантелимон мотнул головой и усмехнулся. — Я не понял, я думал, он спрашивает, какое сегодня число, и ответил: девятнадцатое мая. А он мне: нет, говорит, что девятнадцатое мая, это я знаю. А год? Который сейчас год?..
— Который сейчас год… — повторил человек с ухмылкой. — И ты ничего не заподозрил?
Пантелимон вжался в стену.
— Я подумал, что он или не в своем уме, или…
— Или — что? Ты к чему клонишь? Тебе кажется, дело нечисто? Пахнет аферой — это ты хочешь сказать?
— Ну, в общем, вроде этого, а может… в общем, вы лучше меня понимаете, что я хочу сказать.
Человек снова ухмыльнулся и не спеша сунул в рот сигарету.
— Но почему шестьдесят шестой? — спросил он с внезапным, строгим прищуром. — Тебе не показалось подозрительным, что Зеведей напирал на шестьдесят шестой, а не на какой-нибудь другой год, к примеру на пятьдесят шестой или шестидесятый?
— Нет, — оробев, признался Пантелимон. — Вот когда вы мне это сейчас подсказали, я тоже вижу: подозрительно. Потому как, в самом деле, почему шестьдесят шестой?
Человек рассмеялся.
— Вы нас за дураков-то не считайте, товарищ.
Пантелимон побледнел и залепетал с жалкой улыбкой:
— Я? Как я могу вас считать за… за кого вы говорите? Да я…
Но тут он осекся, увидев, что к ним рысцой приближается парень в берете, натянутом до бровей.
— Вышел из дому, — запыхавшись, прохрипел он. — Пять минут назад.
— Из номера тринадцать?
— Нет, из тринадцать-бис.
— Значит, снова он тебя провел. Говорил же я тебе, что в тринадцать-бис… ну да ладно, пока время терпит… Откуда ты взял про музей вооруженных сил? — Последняя фраза целила в Пантелимона.
— Я… Я ничего не брал…
— Товарищ Пантелимон, — раздельно выговорил человек, — не скрою, сердце у меня доброе, однако…
У Пантелимона поникли плечи.
— Наш шеф, административный директор, товарищ Ульеру, привлек мое внимание к тому, что… что, если по-научному, современными методами… если на месте заплат…
— Это я от тебя пятый раз слышу. А музей вооруженных сил тут при чем?
— Так ведь товарищ директор, товарищ Ульеру, сказал, что дело серьезное, потому что музейный экспонат. Ну, получается, что экспонат украден. Из музея вооруженных сил.
Человек отнял от губ сигарету и стряхнул пепел прямо перед носом Пантелимона.
— Ага, это ты раскумекал, а почему шестьдесят шестой — нет? Зеведей-то ведь говорил: шестьдесят шестой. Не шестидесятый и не пятьдесят шестой!
Он опять сощурился и процедил сквозь зубы:
