Фелицитас Хоппе - Пикник парикмахеров

С той ночи я больше не сопровождала отца в его походах. В поте лица чистила щеткой его костюмы, стирала и гладила его галстуки и рубашки. Только вот крахмалить ему воротнички так, как делала мать, у меня не получалось, поскольку она не посвятила меня в свои тайны. Вяло, будто сломанные крылья, свисали уголки отцовских воротничков, это злило его: он любил жесткие формы. Возвращаясь домой перед рассветом, он нависал над моей кроватью, хватал меня за плечи и рывком поднимал с подушки. Опять как жеваный! — громко кричал он, будто произнося обвинительную речь. Тогда я вставала, шла на кухню, ставила воду для кофе и не напоминала ему ни о чем из того, что он знал сам: что и в крахмальных воротничках он не выиграл ни одной игры и что чашки, из которых мы пьем, — наши последние, ведь я давно начала закладывать все, что можно было вынести. По вечерам я клала деньги на кухонный стол, и он, прежде чем смыться, поспешно запихивал их во внутренний карман костюма.

Лишь когда кофе в чашках стал совсем прозрачным, я подумала о шкафе матери, которая до последнего оставалась дамой серебристых каблуков и широкополых шляп. Как только отец в предрассветный час наконец-то завалился с тяжелым сердцем спать, я в последний раз сунула нос в узкую щель между рамой и дверцей шкафа, где по-прежнему пахло дымом и мылом. Шкаф был пуст. Я поняла, что отец меня опередил, и села ждать на пороге его комнаты.

Когда мужики явились забрать мебель, отец даже не попытался встать, и они с хохотом выдернули его из постели, проволокли по полу и усадили на сундук, где отец остался сидеть, закрыв лицо руками и уткнувшись в колени. Уже совсем стемнело, а я все сидела на пороге, держа в руке пивную бутылку и неотрывно глядя на блеклые крылья воротничка его рубашки. Его желтый галстук освещал комнату.

Ты так и не научилась крахмалить воротнички, сказала мать, войдя в комнату и указав пальцем на отца, так нельзя выходить на улицу, люди будут смеяться. Потом она подняла меня за плечи и повернула так, что я поневоле смотрела ей прямо в лицо. Мать совсем не изменилась. Я молчала, потому что она прекрасно знает то, что известно здесь каждому ребенку: что люди смеются всегда; что отец и с накрахмаленным воротничком проигрывает каждую игру; и что я заложила все, что можно вынести, кроме сундука и отца, которого мы сейчас — мать справа, а я слева — подхватываем под руки и без труда выносим из дома, ибо несчастье сделало его легким как перышко. Я могу засвидетельствовать: пока мать рылась в сундуке и переодевалась, будто готовилась сию минуту выйти на люди, я стояла в дверях и отчетливо видела, как легкий порыв ветра подхватил отца и тот исчез в темноте.

Герой выходит из леса. На нем тяжелые доспехи. При каждом движении они тихо звенят на ветру. Забрало его шлема опущено. Он видит мир другими глазами. Заметив его, дуэлянты начинают смеяться. Их тела никогда не чувствовали тяжести доспехов. На их маленьких головах беззвучно покачиваются блестящие цилиндры. Затянутые в перчатки руки сжимают изящные пистолеты и не знают, что делать с пулей. Падает снег. Рыцарь оставляет на свежем снегу неспешные следы. Дуэлянты не хотят пропустить чудесное зрелище и смахивают иней с длинных ресниц, прикрывающих маленькие глазки. На поляне спят вповалку секунданты, все в снегу. Дуэлянты не понимают ничего из того, что видят. Ничто не стучится в дверь их скудного ума. Творения скупого мастера. Впритык отмерен материал, из которого скроено содержимое головы дуэлянта, так что пуля легко пролетит мимо цели. Герои неточных выстрелов. Люди, чьи руки — в перчатках. Руки рыцаря — в кованых рукавицах.

Пока что я обитаю в карете дуэлянтов. Им не добраться до меня, ведь двери и окна у меня крепко заперты. Морозные узоры на стекле. Тут я увидела рыцаря, который оставляет женщин в холодных замках. Его кровать еще не остыла, у меня же нет пальто. Снег повалил внутрь, как только я открыла дверь. Рыцарь с трудом взобрался на подножку. Я смахнула снег с его доспехов, заварила чай. Когда он сел на мой стул у окна, доспехи зазвенели. Стул жалобно заскрипел, рыцарь не понравился ему, привыкшему к мягким, ниспадающим одеждам. Я подняла забрало и налила чай в отверстие. Лила без спешки, ведь былое счастье не забывается. Мне очень хотелось показать себя с лучшей стороны, и я бросила вдогонку несколько кусочков сахара и добавила густого молока. Рыцарь застонал.

Дуэлянты взяли меня на службу и неплохо платят. Стань сюда, говорят они, под это дерево, возьми острое перо и вонзи его сквозь доспехи в самое сердце рыцарю, сколько таких перьев уже в его сердце, в этой маленькой птице с густым оперением, которая стремится летать. Но мне ведом страх рыцаря перед рассветом, когда уста моего отца приникают к устам моей матери. Я слышу, как тихо шелестит тело матери и тихо звенит тело отца, когда он пытается приблизиться к матери.

Никогда тело моего отца не коснется тела моей матери, ему мешают доспехи. Рыцарская привилегия, которая никого не волнует. Никто не хочет, чтобы его вели к состраданию на длинной цепи рассказа. Никто не хочет быть дрессированным медведем или собакой, более того, никто не хочет быть выброшенным из потока времени, как рыба из воды. Крючок крепко засел в глотке и причиняет боль. Я появилась на свет в доспехах и никогда не знала чувства невесомости, даже в утробе матери.

О нет! — вскричал рыцарь, быть этого не может, ведь тебе принадлежат и эта карета, и стул, что стонет подо мной, и эти морозные узоры на стекле, которые мягко скрывают пейзаж, и этот горячий чай, что ты лила мне в глотку. Я хотела было ответить, но осеклась, осознав вдруг, что ему не ведомо различие между «владеть» и «управлять». Я лишь тихонько засмеялась, и перья моего платья качнулись вверх-вниз на бедрах, оттого ли, что я рассмеялась, или оттого, что порыв ветра ворвался внутрь через дверь, которая не закрылась так плотно, как мне хотелось.

Тут секунданты просыпаются и вскакивают на свои длинные кривые ноги. Снег падает густыми хлопьями. Они смахивают его с бровей и занимают позицию. Ничего не слышно, кроме их хриплого дыхания и свиста пуль, руки дуэлянтов медленно опускаются, повисают вдоль вытянутых черных тел. Издалека доносится их смех. По снегу катится цилиндр. Потом все стихает. Секунданты открывают плоские фляжечки и подносят их друг дружке ко рту. Я снимаю шлем с головы рыцаря. У него на лбу — испарина.

Да нет же, закричала я, когда человек, который до сих пор молча листал газеты, вдруг наклонился ко мне и испытующе заглянул в глаза, я совершенно точно не несчастна. Горы уже остались позади, и вдалеке появилась первая узкая полоска моря.

Ладно, сказал он, не будем о нас, давайте поговорим о небе, надо смотреть вверх, когда внизу между ног становится тесно. Да, согласилась я, небосвод приносит сладостное утешение. Откуда вам это известно, поразился он, вы об этом читали? Нет, ответила я, я почти никогда не читаю, я видела это собственными глазами и чувствовала саднящим затылком, когда кто-то однажды заставил меня любоваться звездами. Но чего нет внизу, того не может быть и наверху. Время от времени я беру в руки какую-нибудь книжку, но, как только ложусь с ней на диван, сразу же засыпаю, и книга падает на пол. Сверху вниз. Попробуйте читать сидя, предложил он, на том же диване, или за столом, или на лавочке в парке. На свежем воздухе, сказала я, мне вообще ничего не удается, я становлюсь вялой, и, как только сажусь на лавочку, со всей округи сбегаются собаки, будто у меня карманы колбасой набиты. Он вдруг стал серьезным, схватил мою руку и сказал: да уж, тут не сосредоточишься.

За окнами к нам приближалось море, уже виднелись белые барашки на волнах. Ради Бога, не говорите о море, попросила я. Что вы, обиделся он, я вообще не выношу моря.

В купе было очень душно, но он и не подумал открыть окно. Вместо этого все еще держал мою влажную руку в своей сухой ладони. Газеты сползли на пол между нами. За окном виднелись первые пляжи. Семьи в пестрых купальных костюмах и в шляпах, женщины с корзинками, мужчины с зонтиками от солнца и свернутыми полотенцами под мышкой, дети с жестяными банками в руках, они пили из банок через длинные соломинки и бросались друг в друга камнями, которые подбирали по дороге. Интересно, спросила я, каковы зимы в этих краях? То-то и оно, сказал он и вдруг выпустил мою руку, о зиме и речи нет, люди лежат на пляже на тех же полотенцах под тем же солнцем, только дети некоторое время не растут. Он мрачно закусил губу и умолк. Только когда солнце начало садиться за горизонт, ему вдруг захотелось поговорить о красоте. Но я опередила его: закрыла ему рот ладонью и не отнимала, пока поезд не остановился.

На перроне стояли дети и подсвечивали наши ноги снизу голубыми фонариками. Он тотчас взял меня под руку и, забыв про чемоданы, потянул за собой вдоль перрона вниз, к набережной. Позади в темноте хихикали дети. Я тоже начала тихонько посмеиваться, но он предостерегающе положил руку мне на бедро. Лавочки на набережной были пусты. Ни одной собаки вокруг. Вдалеке на фоне неба виднелась черная полоска моря.