была уже настоящая женщина. Мне казалось, что никого прекраснее я в жизни не видел.
Случалось, я помогал и учителям. Я постоянно подсовывал им интересные темы для сочинений и других домашних заданий. Несколько раз я предлагал учителю свою помощь в проверке классных работ по математике. Или просил уточнить и углубить то, о чем он говорил на уроке. Если, например, мы проходили историю Египта, я просил учителя рассказать классу о Розеттском камне. Не будь этого камня, ученые никогда бы не смогли прочитать иероглифы, объяснил я, и тогда бы мы ничего не узнали о древних египтянах. Когда учитель рассказывал нам о Копернике, я попросил его уделить также немного внимания Кеплеру и Ньютону, ведь известно, что не все предположения Коперника оказались верны.
Уже в одиннадцать-двенадцать лет я был очень начитанным мальчиком. Дома у нас были энциклопедии «Аскехауг» и Салмунсена — всего сорок три тома. У меня было три способа работы с энциклопедиями. В зависимости от настроения я пользовался одним из них. Иногда я находил статью на определенную тему и прибавлял к ней то, о чем уже давно думал сам, иногда часами сидел и читал все подряд или то, что попадется на глаза, а иногда изучал целый том с первой и до последней страницы, например том XII энциклопедии «Аскехауг» от kvam до madeira или том XVIII энциклопедии Салмунсена от NORLANDSBAAD до PERLE0ERNE. Кроме того, на книжных полках в гостиной у мамы стояли десятки других интересных книг. Особенно меня интересовали толстые монографии. Например: «Мир искусства», «Мир музыки», «Человеческое тело», «История мировой литературы» Франсиса Булля, «История норвежской литературы» Булля, Поше, Винснеса и Хуема и «Этимологический словарь норвежского и датского языков» Фалька и Торпа. Когда мне было двенадцать лет, мама купила «Мою жизнь» Чарли Чаплина, и, хотя автор был немного необъективен, эта книга тоже стала для меня своеобразной энциклопедией. Мама вечно требовала, чтобы я ставил книги обратно на полки, и однажды запретила брать к себе в комнату больше четырех томов одновременно. Она не понимала, как важно сравнивать освещение одного и того же вопроса в разных изданиях. Не думаю, чтобы мама критически относилась к источникам.
После того как на уроках Закона Божьего учитель рассказал нам о пророках, я попросил его открыть Книгу пророка Исайи, главу 7, стих 14, и объяснить разницу между «девой» и «молодой женщиной». Потому что учитель, конечно, знает, что в этом стихе на иврите употреблено слово, которое и означает «молодая женщина». Об этом я случайно прочитал в энциклопедии Салмунсена. Но Матфей и Лука, очевидно, не очень внимательно изучили основной древнееврейский текст, сказал я. Возможно, они ограничились греческим переводом, который называется Септуагинта — мне это название казалось смешным. Септуагинта по-латыни означает «семьдесят», и первый греческий перевод Ветхого Завета назвали так, потому что он был выполнен семьюдесятью учеными евреями за семьдесят дней. Все это я выложил учителю.
Учитель не всегда одинаково высоко ценил мои дополнения к его урокам, хотя я старался не поправлять его, когда он просто допускал ошибки. Но когда я осмелился напасть на самое догму непорочного зачатия, сказав, что считаю ее переводческим ляпсусом, допущенным в Септуагинте, он оказался связанным учением Церкви и задачей, стоящей перед школой. Он постарался заткнуть мне рот и в тот раз, когда я совершенно невинно заметил, что, если верить Евангелию от Иоанна, Христос вершил свои деяния более трех лет, тогда как другие евангелисты отводят им всего год.
Когда мы изучали строение человеческого тела, мне было очень неприятно, что учитель называет известную часть тела словом «писька», во всяком случае рассказывая про оплодотворение. Я сказал, что слово «писька» уже давно не в ходу, особенно если речь идет о сексе.
— Какое же слово, по-твоему, я должен употребить? — спросил учитель.
Он был понятливый человек, к тому же сильный и очень высокий — в нем было почти два метра, — но тут он по-настоящему растерялся.
— Не знаю, — ответил я. — Просто вам следовало найти другое слово. Но попытаться избежать латинского названия, — прибавил я под конец.
Я никогда не давал учителям таких советов во время урока. У меня не было намерения показать всем ученикам, что я умнее их, а порой умнее и самого учителя. Я позволял себе давать им свои дружеские советы только на школьном дворе либо же по дороге в класс или из класса. И делал это отнюдь не для того, чтобы произвести впечатление или показать, будто я интересуюсь их предметом больше, чем на самом деле. Скорее наоборот, время от времени я изображал, что предмет вообще мало меня интересует, так мне казалось смешнее. Думаете, мною руководила чистая благожелательность? Нет, конечно.
Я давал учителям добрые советы и делал подсказки исключительно потому, что мне была интересна их реакция. Мне нравилось наблюдать за поведением людей. Нравилось смотреть, как они начинают метаться.
* * *
Каждую субботу я слушал по радио детскую передачу, и не только я. Все норвежские дети слушали эту передачу. Позже я познакомился с официальной статистикой, которая утверждала, что с 1950 по 1960 год девяносто восемь процентов норвежских детей слушали по субботам детскую передачу. Это слишком консервативная оценка.
Мы жили в пространстве, которое социологи называют культурным единством. Каждый уважающий себя человек знал Стомпу, «Путь в Агру», «Карлсона на крыше» и «Маленького лорда Фаунтлероя». Все читали «Детей Бобсей», «Фрекен Детектив» и «Пять книг». Мы были воспитаны на книгах Лаурица Юнсона, Турбьёрна Эгнера, Альфа Прёйсена и Анне-Кат. Вестли. У нас у всех была общая основа благодаря подробным сводкам погоды от Метеорологического института, сухим биржевым новостям, субботним развлекательным программам из Большой студии в Мариенлюсте, концертам по заявкам радиослушателей и многим другим передачам. Все норвежцы моего возраста имеют единую культурную основу. Мы были как одна большая семья.
К субботней передаче все дети, как правило, получали молочную шоколадку за пятьдесят эре, маленькую бутылочку «соло» и пакетик печенья, или пакетик изюма, или пакетик орехов. Иногда мы получали два пакетика — и изюма, и орехов, тогда мы их смешивали. Субботние лакомства были почти такие же стандартные, как школьные завтраки. Школьнику на завтрак от коммуны полагался стакан молока, хрустящий хлеб с козьим сыром и бутерброды с паштетом, икрой и вареньем из шиповника. Именно во время школьных завтраков я иногда узнавал, что другие дети получают дома к субботней передаче. Оказалось, все получали то же самое, что и я. Меня пугал этот негласный сговор между родителями. Я тогда еще не
