и унижение исчезли с его лица; на нем выражались взамен того важность, недоброжелательство и какая-то язвительность во взгляде его злых кошачьих глазок, за что ученики называли его обыкновенно ехидной.
– Ну… Так как же вы… дворянин, а крестьян не имеете?… – спросил он Осташкова.
– Что делать, батюшка… Прадеды наши все свои души поистеряли…
– Как же?… Чем же вы существуете?
– Да чем?… Землю имею, обрабатываю… А больше того благодетели не оставляют… Вон Николай Андреич, дай Бог здоровья, первый благодетель… а также и другие прочие из господства…
– М-м… А в службе не были?…
– Нет, батюшка, Бог не привел… потому родители мне грамоты не дали… темным человеком оставили… Вот уж дети, Бог даст, в службу пойдут… за меня… коли науку примут… Вот не оставьте, батюшка этого… Желаю наследовать его наукой…
– Коли не будет шалить да будет начальство почитать и слушаться, так, может быть, и выучится… Ну-ка ты, поди сюда ко мне… Давай-ка мы тебя проэкзаменуем… На-ка, прочитай вот это…
Николенька едва мог складывать слова.
– Худо… – заметил смотритель. – Не достаточно… А ну-ка в чистописании… Напиши: благочиние… благо-чи-ние…
Но Николенька совершенно стал в тупик… Он у Аристарха Николаича выводил только буквы и то плохо, до мудрости писания целых изречений он еще не дошел…
– Что же ты?… – говорил смотритель.
– Пиши… – понукал Осташков.
Но Николенька был в сильном затруднении и печально вертел в пальцах карандаш, не зная, как приступить к делу.
– Очень худо… – заметил смотритель.
– Что же ты не пишешь?… Али опять упрямиться? Пиши, говорят… – настаивал Осташков. – Ведь писал, батюшка, сам видел… Видно, сробел, что ли…
– Да нет, он и в чтении весьма слаб… По-настоящему, его следовало поместить в приходское училище, но по просьбе Николая Андреевича, я его допущу и в уездное… Но только ради его просьбы… Вы так и передайте, что только для них это делаю… А мальчик слаб, очень слаб… Ты смотри… Ты у меня учиться… Не шалить, слушаться… А то смотри… Я шалунов не люблю… И наказываю больно…
– Хорошенько его, батюшка, коли станет шалить… не жалейте…
– Не беспокойтесь… Мы шалунов исправляем… Ну, так с завтрашнего дня в класс… Да где он будет жить, так накажите хозяину, или там хозяйке, что ли, чтобы за ним надзирали и в развращенном виде… там изорванного или невычищенного в классы не отпускали… Я безобразия не люблю… Притом он из дворян будет числиться… Так чтобы по-дворянски себя и вел… Смотри… берегись… – заключил смотритель внушительным голосом и погрозил Николеньке пальцем.
– Как можно… Должен стараться… остерегать себя во всем… Вот еще не знаю, батюшка, куда мне его пристроить-то… Куда бы нибудь, к какому хорошему человечку… На квартиру-то… Не изволите ли знать?…
– Ну, уж я этого не знаю… Где ж мне этим заниматься… Поищите… В городе есть дома… Мещанка, может быть, какая возьмет или приказный… Разве мое дело квартиры разводить или указывать мальчикам. Глупо это и даже невежливо беспокоить этим смотрителя… Ступайте и кланяйтесь от меня Николаю Андреевичу… А завтра его в классы…
Осташков извинился, что обеспокоил, и отправился вместе с сыном на квартиру Паленова.
Кратчайшая дорога ему лежала по главной улице городка, где стоял дом, занимаемый лесничим, но Осташков сделал нарочно обход, чтобы не пройти мимо этого дома: он боялся, чтобы его не увидели и не позвали к Юлии Васильевне: в присутствии Николая Андреича он не смел и вспомнить о лесничихе и Рыбинском, и отложил свидание с дочерью до его отъезда из города.
Паленов в тот же день собирался ехать в губернский город, чтобы объясниться, как он говорил с губернатором и губернским предводителем о поступке Рыбинского, и просить их вмешательства в пользу Осташкова. Перед отъездом он дал Никеше три рубля серебром и объявил, что каждый месяц он будет отпускать такую же сумму на содержание Николеньки.
– А к Рыбинскому ты не смей являться до моего возвращения, – приказал он, уезжая. – Может быть, этот мерзавец узнает, что я поехал объясняться с губернатором, струсит и, чтобы предупредить меня, сделает какое-нибудь распоряжение в твою пользу. Ты не смей являться к нему ни в каком случае, хотя бы он даже вызывал тебя… Слышишь?… Я тебе приказываю…
– Слушаю, батюшка, Николай Андреич…
– Нет, надобно поубавить с него спеси… Ба, да что же я думаю! – вскричал вдруг Паленов, ударив себя по лбу. – Всего лучше тебе ехать со мною: ты сам лично объяснишь все и губернатору, и губернскому предводителю… Собирайся, поедем…
Осташков перепугался.
«Как я буду жаловаться на своего предводителя… – мелькнуло у него в голове. – Да он меня с лица земли сотрет…»
Паленов заметил его смущение и воспылал было гневом.
– Ты что ж?… Ты боишься?… Ты не надеешься, что ли, на меня?… Мало я для тебя делал?… Ты юлишь?… Ты продать меня хочешь?…
– Да нет, батюшка, нет-с… благодетель, нет-с… Я не про то-с, не насчет того… Я вот про сынишку… Еще к месту-то он не пристроен… Куда мне его-то деть?
– Ну, он здесь пока останется… Я скажу хозяину, чтобы он его кормил, пока до моего возвращения… А тут ты приедешь и найдешь ему постоянную квартиру…
Осташкову нечего было возражать. Хозяин постоялого двора был позван и изъявил согласие продержать Николеньку несколько дней, заметивши, что ему все единственно кого ни кормить… Ямщиков кормит же… И мальчика можно… Покой ему в избе за перегородкой даст… Будет и тепло и хорошо…
Таким образом, нечаянно, негаданно, Осташков со стесненным сердцем отправился в губернский город, а Николенька поместился у хозяина постоялого двора, у печки, за перегородкой.
Осташков первый раз в жизни въезжал в губернский город. С удивлением и любопытством, как малый ребенок, смотрел он на все, что мелькало перед его глазами: и на каменную заставу при въезде в город с пестрым шлагбаумом и с золотыми орлами на столбах, и на ряд больших каменных домов, вдруг сменивших знакомые лачужки и непрерывно потянувшихся с обеих сторон улицы, и на большие пестрые вывески над магазинами, и на блестящие главы церквей, и на нарядных барынь и офицеров в раззолоченных касках, попадавшихся навстречу… Все поражало и удивляло его: и непривычное для его глаз движение, и еще более непривычный шум от экипажей, проезжавших по мостовой. Все, кто ни встречался Никеше, казались ему такими богатыми, довольными и счастливыми.
«Вот, видно, где житье-то, вечная Масленица!..» – подумал про себя Никеша.
На другой день утром Паленов, припарадившись как следует, поехал к губернатору, приказавши и Никеше сопровождать
