с увертюры.
В первых же звуках увертюры внимательный слушатель сразу мог заметить, что казус выбран очень тяжелый. Что сюжет будет болезненный. Что предстоит душераздирающая драма, конфликт двух исконных начал: страдания и надежды, зубов и щипцов, пациента и целителя, на которого обманчиво возлагаются все упования.
Сначала несколько минорных аккордов, вернее дискордов. После этого причитания дьячка. Легкое ворчание фельдшера. И затем на смену, лейтмотив, проходящий через всю оперу, ярко характеризующий основное содержание драмы.
Безысходная, всеобъемлющая, торжествующая – зубная боль:
– Ууу-х! Бум-бум! Ааа-х! Трам-там!
Много слышал я в своей жизни увертюр. Но ни одна из них не оставила во мне такого потрясающего впечатления, как эта. Какое страдание в медных инструментах, как бы кричащих от прикосновения к десне! Какой страх перед щипцами в животном рычании виолончели! Какая жуть в ниспадании скрипичной каденцы, и в обратном взлете скрипок наверх, при мысли о кровожадной беспощадной козьей ножке!
Но вот и само действие. Появился дьячок. Встал зевающий фельдшер. И зазвучали превосходные, полные трагизма, речитативы под глиссандо контрабасов.
– Раскройте рот шире.
– Вырвать его надо!.. Оо-х!
– Не рассуждайте. Сидите неподвижно.
– Ааа… Дергай же, дергай, Серж Кузьмич! О-о-о! Чего тянешь?
– Дррр… Хррр… Тррр…, – хрустело в оркестре, когда началась «тракция». – Дзик, дзик… Крак, крак… – Метались смятенные скрипки. Надрывалась звонкая медь. Вперемежку с разбойничьим посвистом улюлюкали флейты. Бились в судорогах литавры.
– Сама ты дура! – снова начался речитатив.
– Света не вижу!
– Хирургия, камрад, не шутка.
И оркестр опять подхватил. Тутти:
– Дррр, дррр, Хррр, хррр…! Гав, Гав! Крак, крак!..
А в конце, когда фельдшер «Серж Кузьмич» сделал последнюю попытку вырвать зуб и грозно успокаивал дьячка, а дьячок не мог сдержать крика, весь ансамбль достиг кульминационной мощности: оркестр гремел, хрипел, дьячок выл, стонал, фельдшер рычал, клокотал…
И все слилось в потрясающую звуковую картину мирового хаоса, из которого, как бы мистическими очертаниями выступали вперед гигантские зубы с провалами дупла, несущего вселенскую скорбь.
* * *
Да, просветлевший, понявший, теперь я никогда уже больше не решусь проявлять консерватизма в музыке, наивно задавать вопросы, которые возникали у меня раньше:
– Кому это нужно?
– В чем дело?
Я вижу, что современная музыка, действительно, необходима для расширения человеческого гения, для новых отражений духа в материи. Форма определяет содержание. Содержание – форму. Вот уже полностью охвачена талантливым Ферру зубная боль. После Ферру, Равель или Оннегер со своей стороны изобразит подагру. Аппендицит.
И безбрежный горизонт болей в желудке, в печени, в почках, в лопатках, под ложечкой в пояснице откроется перед творцами новых симфоний и опер.
«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 9 декабря 1935, № 3841, с. 3.
На елке
Сидел на днях в гостях у Александра Ивановича на елке и смотрел, как веселятся дети.
Люблю я, в общем, это непринужденное, юное веселие, звонкие голоса, топот маленьких ножек. Раз в году, так и быть, готов вытерпеть детское общество.
– Дядя Шура, а почему у вас в этом году елка меньше, чем в прошлом? – спросил хозяина десятилетний Миша.
– Почему? – весело отвечал Александр Иванович. – Очень просто, почему, дорогой мой: дела стали значительно хуже.
– А в позапрошлом она была еще больше?
– Конечно.
– А еще раньше?
– Еще раньше еще больше. Вот смотри: в тридцать третьем году приблизительно такая… – Александр Иванович поднял руку на метр от пола. – В тридцать втором такая… – Александр Иванович поднял руку на полметра выше. – В тридцать первом такая… – Рука Александра Ивановича поднялась еще на полметра. – В тридцатом… В тридцатом, вот до тех пор, приблизительно, до карниза. А в двадцать седьмом почти до потолка. Здоровенная была, пушистая. И подарков сколько! Шикарные.
– Папочка, а я не помню, когда у нас была елка до потолка, – удивленно произнесла девятилетняя Лиза. – Я была на этом свете, или на том?
– Ты, голубушка, только что родилась, где тебе помнить. Даже Сереже и то было всего три. Ну, а раньше, в двадцать пятом году, ого-ого! Елка была уже выше потолка. Громадная, могучая, во всю комнату…
– А как же вы ее поставили, дядя Шура, если выше потолка? – спросил Миша, тревожно глядя наверх.
– Эх ты, поросенок, поросенок, – чуть обиженно отвечал Александр Иванович. – Что же я тебе, молокосос, врать буду? Разумеется, мы тогда не здесь жили, не на мансарде, а в приличной квартире. Комнаты была вдвое выше, просторные. Своя ванная была, своя уборная. И зарабатывал я тогда на такси, братец ты мой, не то, что сейчас – три тысячи франков! Это тебе не теперешний кот наплакал!
Дети, привлеченные гигантскими размерами елки тысяча девятьсот двадцать пятого года, постепенно стали собираться вокруг Александра Ивановича. Миша по-прежнему тревожно взглядывал на потолок. Лиза с тайным сожалением смотрела на крошечную елку, стоявшую в углу на столе.
– Ну, а раньше, – снова заговорил неутомимый Миша. – А раньше как? В два этажа была? Да?
– Ну, не в два этажа… К чему два этажа. Но в ширину, действительно, все больше и больше.
– Хорошо, папа, – осторожно вмешался в разговор двенадцатилетний Сережа. – А какие же елки у тебя были в России? Еще больше, чем здесь?
– Что? В России? Я думаю. Вот, садитесь, детишки, расскажу, если хотите. Например, помню, когда было мне лет пятнадцать. Приехал я из Петербурга, где учился тогда, в наше имение, к родителям. А отец говорит: пойдем, Шура, в лес, выберем елку… У нас тогда имение было громадное, больше, чем весь этот Париж; только вместо парижских домов деревья росли, но это, конечно, и лучше: чище воздух, есть, где гулять. Вот хожу я по лесу, выбираю. Одна елка, как Эйфелева башня, другая, как Нотр-Дам-де-Пари… Выбрал, наконец, я среднюю, развесистую. И работники наши тут же начали ее рубить. Славненькое было деревцо! Везли его к дому восемь лошадей. В залу тащили пятнадцать человек. Все вазы и статуи по дороге перебили. Когда поставили в зал эту махину, пришлось верхушку рубить, хотя зал был в два огромных просвета. И пошла работа! Кругом лестницы стоят, люльки с потолка свешиваются, чтобы украшения наверху прицеплять. Золотых орехов отец купил три пуда, свечей десять огромных ящиков. Игрушки были такие, что одному человеку не поднять – одна железная дорога с паровозами чего стоила! И, вот, наконец, нас, детей, ввели на сочельник в эту самую залу. Вы представляете, клопы, какой свет получился, когда зажгли целых десять тысяч свечей?
– Десять тысяч? – пробормотал в изумлении Миша. – Это сколько же выходит?
– Так и выходит: ровно десять тысяч. Не меньше. Ну, а на ветвях, толстых, как эта моя рука, висит всякая всячина… Целый домик в две комнаты, например, в которых можно смело жить до совершеннолетия; настоящая пушка, которая стреляет вдаль апельсинами или мандаринами… Куклы величиной со взрослого человека. Медведи в натуральную величину… Словом, как увидали мы все это, так ахнули. Я, признаться по правде, даже обалдел от такой
