недавно и не далеко отсюда, на бульваре… и предпочитали этим людям человека… безнравственного, дурного, о котором наконец узнало даже правительство… и назначает над ним следствие… Вот я вам довольно прямо сказал… Неужели вы и теперь не понимаете?…
– Я понимаю только одно, что вы говорите что-то такое, оскорбительное для меня… на что я вам не давала никакого повода и чего никому не позволю… Прошу вас: оставьте меня…
– Я, оскорбительное… Я… вам… – лепетал озадаченный заседатель. – Я всегда… Я никогда, Юлия Васильевна… кроме благоговения… кроме восторга…
– Я вам повторяю: оставьте меня с вашим благоговением и восторгом… Я не нуждаюсь в них…
– Но вы забываете, Юлия Васильевна… чем вы мне обязаны… Без меня… вас может быть… Никто не хотел вступиться за вас… Один я…
– Как вам не стыдно хвалиться перед женщиною пустой услугой, которую вы ей оказали… которую вы обязаны были оказать, если вы порядочный человек… Но порядочный человек никогда не станет напоминать об этом женщине… Я вас благодарила за услугу, которую вы мне сделали… Чего ж вы еще хотите от меня?…
– Если бы вы понимали меня, Юлия Васильевна… Если бы вы знали, что я чувствую… вы не говорили бы так… вы пожалели бы этого человека, который… который…
– Который, случайно оказав женщине ничтожную услугу, считает себя вправе говорить ей оскорбительные вещи и ожидать от нее какого-то особенного внимания, которого она никому не оказывает, кроме своего мужа… Стыдитесь… Вы мне смешны… Вот мой дом… Прощайте…
И Юлия Васильевна отвернулась от заседателя и быстро вошла в ворота, оставив у них своего поклонника, прежде нежели он успел снять шляпу, чтобы поклониться.
– Ах ты, черт тебя возьми… – проговорил заседатель, поправляя шляпу и с остервенением потрясая тросточкой, которою был вооружен. – Погоди ж ты… Будет и на нашей улице праздник…
И он отправился на бульвар сплетничать насчет предмета своего поклонения.
Юлия Васильевна, придя домой, плакала до истерики. Она посылала даже проклятия Рыбинскому за то, что он не едет утешить ее и успокоить. На следующий день Рыбинский явился. Юлия Васильевна была несказанно обрадована его приездом, но ей все как-то не удавалось остаться с ним наедине. Рыбинский как будто умышленно избегал этого. В присутствии мужа он очень много извинялся пред Юлией Васильевной за Парашу и выразил надежду, что она не обращает на это внимания и что это обстоятельство не так напугало ее, чтобы потревожить ее драгоценное здоровье. Юлия Васильевна пристально вглядывалась в лицо Рыбинского, чтобы прочитать на нем что-нибудь, ловила его взгляды, чтобы узнать хоть из них что лежало у него на душе, но лицо Павла Петровича было совершенно весело и покойно, а в глазах его Юлия Васильевна не могла изловить никакого особенного выражения, как будто Рыбинскому нечего было сказать ей, нечем поделиться.
– А что это, дружище, на тебя за напасть? – спросил Кострицкий в присутствии жены. – Слышал ли ты? Здесь с часа на час ждут следственной комиссии над тобою… Вчера и на меня здешние скоты смотрели как-то особенно, точно я соучастник в твоих преступлениях… Зная наши дружеские отношения, не хотели сказать мне, в чем дело, но, видимо, все ждут тебе какой-то беды… Слышал ты что или нет?
– Давно знаю и смеюсь над всем этим… Здешняя сволочь воображает, что коли губернатор прогневался на кого, так и пропал тот человек… А вот я посмотрю, что-то они тогда заговорят, когда я разобью все эти козни, да еще потребую от губернатора удовлетворения: как он смел оскорбить предводителя дворянства: назначил над ним следствие, не имея достаточных доказательств кроме жалобы дурака Осташкова и доноса какого-нибудь подлеца Паленова.
– Как, разве Осташков на тебя жаловался?
– Как же…
– Ах, мерзавец… Да за что же?
– Черт его знает… Не знаю хорошенько… что я не исполнил, что ли, его просьбы и приколотил его… как он приходил просить… Помнишь?
– Ах, каналья этакой… Да ведь это было у меня в доме, следовательно, я свидетель… Ха, ха, ха!.. Каков!.. Что Юлия Васильевна, что благодетели… Отогрели змею на сердце…
– Ну, да что, об этом не стоит говорить… Это его подбил Паленов… Но вот что всего интереснее – это донос Паленова…
– Да в чем же он, в чем состоит?
– Пойдем в кабинет, я тебе расскажу… При Юлии Васильевне неловко: в таких преступлениях он меня обвиняет… И ведь, что всего забавнее: они покрывают это, вероятно, тайной, а меня давно обо всем уведомили…
Рыбинский вышел под руку с Кострицким, а Юлия Васильевна опять осталась в неведении и беспокойстве… Ее мучило любопытство и почему-то ревность. С досады она готова была заплакать. В это время к ней прибежала Сашенька, веселая и счастливая, как всегда. Юлия Васильевна с досадой оттолкнула ее от себя.
– Поди прочь, – сказала она ей, – твой отец мерзавец, ябедник… Он написал жалобу на своего благодетеля, на Павла Петровича. Поди вон отсюда… Не надоедай мне.
Удивленная и испуганная Сашенька вышла из гостиной тихими шагами. В уме ее как будто врезались слова, что отец ее мерзавец, ябедник. Она побежала рассказывать об этом Уляшке, которая помогла ей уразуметь эти слова.
Целый день Юлия Васильевна искала случая остаться наедине с Рыбинским, но случай, как назло, не представлялся. На другой день, однако, она улучила удобную минуту, когда муж ушел куда-то, и вошла в кабинет к Рыбинскому. Он что-то писал.
– Послушай, Поль, – сказала она с упреком, садясь возле него. – Ты нынче просто бегаешь от меня…
– С чего это ты взяла, Юлия, ты видишь как я занят…
– Но, мне кажется, прежде всех занятий тебе следовало бы успокоить меня… Ты знаешь, что я вынесла в эти дни по твоей милости… Ты должен бы был бросить все твои дела и подумать прежде всего обо мне…
– Ну, извините, Юлия Васильевна, вы меня должны знать… Вам должно быть известно, что я не способен на такое самоотвержение, чтобы бросать все свои дела при подобных обстоятельствах, когда на карте поставлена моя честь и мое самолюбие… Я не мальчик, а сорокалетний мужчина… И я никак не ожидать, чтобы вы стали требовать от меня подобных пожертвований… Я слыхал, что любящие женщины неспособны на такие эгоистические требования…
– Поль, я вижу, ты начинаешь охладевать ко мне… Я тебе начинаю так же надоедать, как Парашка…
– Если женщина упорно держится за какую-нибудь фантазию, так эта фантазия наконец начинает казаться ей действительностью… Это вещь известная… Ты постоянно думаешь только о том, что я должен охладеть к тебе, и вот уже тебе
