объявления Рыбинский нашел, что, в пределах данной ему власти, он не мог взять на себя права решить это дела, требующее судебного разбирательства, хотя и считает отца Осташкова совершенно правым, а жалобы на него сына неосновательными. При этом, как доказательство вздорного характера Паленова, Рыбинский представил прошение на него, поданное к нему Александром Никитичем. Расспросы и розыски следователей по указаниям Паленова также ни к чему не повели. Никто не мог запретить Рыбинскому держать у себя хор певчих, а на безнравственность его отношений к своим горничным никаких улик не оказалось. Когда было получено от губернатора предписание присоединить к следствию сведения, полученные губернатором о Параше, все полагали, что пред этим обстоятельством Рыбинский наконец станет в тупик и запутается; но он объяснил, что Параша, вследствие дурного своего поведения и наклонности к пьянству, доводившему ее до припадков бешенства, была отправлена им, для исправления, в дальнюю вотчину, под надзором старосты, вместе с незаконно прижитыми детьми, что она бежала оттуда и в пьяном виде поймана здесь в городе и привезена была к нему, что вследствие изъявленного ею раскаяния и желания выйти замуж за одного из крестьян той вотчины, она вновь отправлена им туда, и что если раскаяние ее было искренно и она не изменила своему намерению, то, вероятно, в скором времени, а может быть уже и теперь, вышла замуж, согласно собственному своему выбору и желанию. Давши это объяснение, Рыбинский в то же время послал нарочного в ту губернию, где находилось имение, куда отправлена была Параша; этому нарочному была вручена довольно значительная сумма денег, часть которой он должен был отдать Параше, как приданое на ее свадьбу, а остальное употребить по усмотрению, в случае если по требованию следователей Параша будет подвергнута допросу и будет давать неблагоприятные для Рыбинского показания.
По мере того как следствие шло так благоприятно для Рыбинского, лица городских чиновников при встрече с ним расцветали, улыбки их делались умильнее и поклоны почтительнее; а дворяне – благоприятели Рыбинского – приходили в большее и большее негодование против губернатора и Паленова. Кареев разъезжал по уезду и возмущал дворян: он предлагал послать губернскому предводителю письмо за общим подписом, с требованием вступиться за честь напрасно оскорбляемого, всеми уважаемого предводителя и довести об этом до сведения министра. Письмо это было действительно написано и послано. К этому времени возвратились в губернский город и следователи, с печальными лицами и с полнейшим неуспехом. Оставалась одна надежда – на показание Параши; но когда оно пришло, губернатор с досадою увидел, что и в нем нет ничего, что могло бы служить к обвинению Рыбинского. Губернский предводитель сначала не решался исполнить требование дворян и ограничился только тем, что заявил его сконфуженному губернатору. Но, по окончании следствия, торжествующий Рыбинский сам явился к нему, объявил, что он посылает жалобу министру на незаконность и оскорбительность действий губернатора, и требовал, чтобы он со своей стороны сделал то же, так как вызываем был к этому общим голосом дворян. Нерешительный и миролюбивый старик должен был уступить и согласиться. Через несколько времени по городу разнесся слух, что губернатор получил из Петербурга запрос по делу Рыбинского, а вслед за тем строжайшее замечание за неосмотрительность и незаконность действий. Рыбинский сделался героем всего губернского общества, которое было вообще недовольно губернатором. К величайшему неудовольствию последнего, Рыбинский взял отпуск и нарочно поселился в губернском городе, где беспрестанно давал обеды и балы, не приглашая на них губернатора и охотно рассказывая при всяком случае о его неудачном нападении. Паленов был совершенно уничтожен и упал духом. Он замечал, что большинство дворян его оставило, или смеется над ним почти в глаза. Даже партия его единомышленников расстроилась: даже маленький генерал заметил ему, что он увлекся, что если бы он держал Осташкова на приличной от себя дистанции, делал бы ему благодеяния, но не позволял бы ему забываться и не принимал участия во всех дрязгах его жизни, то ничего бы этого не случилось…
– Помилуйте, наше ли с вами дело возиться с этим народом… Всякий должен знать свое место… Ну, нуждается человек – дать ему денег, и то немного… А потом ступай вон… Ведь вот я сам тоже благодетельствовал ему, но дальше и ничего. Увлеклись, увлеклись, батюшка… увлеклись до унижения… – заключил генерал с важностью.
Паленов чувствовал, что даже его собственная партия не считает его более способным быть предводителем. Он упал духом до такой степени, что даже не решился ехать на выборы, а когда узнал, что Рыбинский большим числом голосов избран в губернские предводители, даже сделался болен от бешенства, и, выздоровевши, объявил жене, что не может более жить здесь и предложил переехать в Москву или Петербург. Жена с радостью согласилась, и через месяц после того усадьба Паленова опустела.
Никеша, обрадованный сначала приказанием губернатора возвратить отнятый у него хлеб, что полиция тотчас и объявила Александру Никитичу, первое время по возвращении из города с торжеством посматривал на домашних и с важностью рассказывал давно всем известную историю о его свидании с губернатором. Александр Никитич обещал исполнить губернаторское приказание, возвратить хлеб, взятый у Никеши, но объявил, что до своей смерти он не даст Никеше земли и что никто его к этому принудить не может. Никеша храбрился перед отцом и дядей, и семейная вражда возрастала. Прасковья Федоровна торжествовала и беспрестанно твердила Никеше:
– А что, Никанор Александрович, говорила ли я тебе, что только держись за господ – и не будешь оставлен… А скажи-ка: кто тебя в эту компанию ввел… Не холопка ли свекровь… То-то, мой милый дружок, вот до чего дошел: с губернатором удостоился говорить, в комнатах у него, в самом кабинете был…
Но, несмотря на это торжество, в душе Никеши не было покойно. Со страхом и трепетом думал он о том, что осмелился подать жалобу на такого человека, как Рыбинский. Он не смел даже об этом сказать и своим домашним и внутренне сетовал на Паленова, что он ввел его в этакое дело.
«Ну, тягались бы между собой, – думал он, – а меня-то зачем в ответ поставили… уж Павел Петрович дойдет меня, уж я знаю, что дойдет… Опять же он и благодетель мой: Сашеньку взял на воспитание… Ай, не хорошо дело…» Никеша боялся даже ездить к дворянам, опасаясь встретиться там с Рыбинским. Навешал только одного Паленова; но каждый раз замечал, что Николай Андреич становится все мрачнее, и с ним как будто не такой, как
