Это трудно. Было время, когда я видела его на расстоянии; но я была слишком молода и смотрела на него из далекого далека. Приятели показали мне его пальцем в Сорбонне, о нем чрезвычайно много говорили, мешая восхищение и возмущение. Шептались, что он пьет и бегает по борделям. Ну это-то меня скорее привлекло бы; я еще не совсем излечилась от своего набожного детства; порок в моих глазах с пафосом свидетельствовал об отсутствии Бога, и, если бы мне сказали, что Дюбрей насилует маленьких девочек, я приняла бы его за своего рода святого. Однако пороки его были ничтожны, а чересчур прочно утвердившаяся слава вызывала у меня раздражение. Когда я начала посещать его лекции, то была полна решимости держать его за псевдовеликого человека. Разумеется, он отличался от всех других профессоров; он врывался вихрем, всегда опаздывая на четыре-пять минут, какое-то время внимательно разглядывал нас своими огромными хитрыми глазами, потом начинал говорить очень дружеским или очень агрессивным тоном. Было что-то вызывающее в его хмуром лице, резком голосе, громком хохоте, казавшемся нам порой немного безумным. Он носил ослепительно белое белье, руки у него были ухоженные, он был безупречно выбрит, так что его куртки, свитера, огромные ботинки не могла оправдать небрежность. Он предпочитал удобство благопристойности с непринужденностью, которую я объявила наигранной. Я прочитала его романы, и они мне, можно сказать, не понравились; я ожидала найти в них некое захватывающее послание, а они рассказывали о самых обычных людях, о неглубоких чувствах, о куче вещей, казавшихся мне несущественными. Что касается его лекций, да, они были интересны, но в конце концов ничего гениального он не говорил; и он до того был уверен в своей правоте, что это вызывало у меня непреодолимое желание сказать что-либо против. О, я тоже была уверена, что истина у левых; с детских лет я ощущала у буржуазной мысли запах глупости и лжи, очень скверный запах; к тому же из Евангелия я узнала, что все люди равны, что все они братья, и твердо продолжала в это верить.
Но беда в том, что для моей души, долгое время питавшейся абсолютом, небесная пустота любую мораль делала смехотворной, а Дюбрей воображал, будто можно обрести спасение на этой земле; я объяснилась на сей счет в своем первом сочинении. «Революция, ладно, — говорила я, — а что дальше?» Возвратив мне через неделю мою работу после лекции, он порядком посмеялся надо мной: по его словам, мой абсолют был отвлеченной мечтой представительницы мелкой буржуазии, неспособной смотреть в лицо реальности. У меня не было возможности противостоять ему, он неизбежно одерживал верх по всем пунктам, но это ничего не доказывало, и я ему об этом сказала. Мы продолжили свой спор на следующей неделе, и на этот раз он пытался убеждать, а не обвинять меня. Пришлось признать, что с глазу на глаз он совсем не похож на того, кто считает себя великим человеком. Он стал часто говорить со мной после лекций, иногда провожал до дома, делая большой крюк, а потом мы начали выходить вместе после обеда, по вечерам и уже не говорили ни о морали, ни о политике, ни о каких возвышенных предметах. Он рассказывал мне разные истории, а главное, водил меня гулять; показывал улицы, скверы, набережные, каналы, кладбища, зоны, склады, пустыри, бистро, множество парижских уголков, неведомых мне; и я обнаружила, что никогда не видела того, что полагала, будто знаю. С ним все обретало тысячу смыслов: лица, голоса, одежда людей, дерево, афиша, неоновая вывеска — все, что угодно. Я перечитала его романы. И поняла, что раньше не разобралась в них. На первый взгляд, Дюбрей писал причудливо, ради собственного удовольствия, причем, казалось, вещи, совершенно необоснованные; а между тем, закрыв книгу, вы ощущали прилив гнева, отвращения, возмущения, у вас появлялось желание перемен. Прочитав отдельные пассажи его произведений, Дюбрея можно было принять за чистого эстета: у него есть вкус к словам, и без всякой задней мысли он проявляет интерес к дождю и ясной погоде, к игре любви и случая, ко всему; но на этом не останавливается: внезапно вы оказываетесь в гуще толпы людей, чьи проблемы касаются и вас тоже. Вот почему мне так хочется, чтобы он продолжал писать. Я по себе знаю, что дает он читателям. Его политическая мысль неотделима от поэтических эмоций. Именно потому, что он так любит жизнь, ему хочется, чтобы все люди получили положенную им долю; и он любит людей, поэтому его волнует все связанное с их жизнью.
Я перечитывала его книги, слушала его, расспрашивала и была так занята этим, что даже не подумала спросить себя, а почему ему нравится быть со мной: мне уже не хватало времени, чтобы разобраться в том, что происходит в моем собственном сердце. Когда однажды ночью он обнял меня посреди садов площади Карусель, я с возмущением сказала: «Я не поцелую никого другого, кроме человека, которого полюблю». Он спокойно ответил: «Но вы любите меня!» И я сразу поняла, что это правда. Если же я не заметила этого раньше, то потому, что все произошло слишком быстро: с ним все происходило так быстро! Это-то прежде всего и покорило меня; другие люди были слишком медлительны, да и жизнь — такая неторопливая. А у него время мчалось, он гнал вовсю. С той минуты, как я поняла, что люблю его, я с восторгом следовала за ним от сюрприза к сюрпризу. Я узнавала, что можно жить без мебели и расписания, обходиться без обеда, не ложиться ночью, спать после обеда, любить в лесу не хуже, чем в постели. Мне показалось это простым и радостным — стать женщиной в его объятиях; если наслаждение пугало меня, то его улыбка успокаивала. Единственная тень в моем сердце: близились каникулы, и мысль о разлуке неотступно преследовала меня. Робер, разумеется, все понимал: из-за этого он и предложил жениться на мне? В ту пору такая мысль даже не приходила мне в голову: в девятнадцать лет быть любимой человеком, которого любишь, кажется столь же естественным, как быть любимой почтенными родителями или всемогущим Господом.
«Но я любил тебя!» — ответит мне Робер много позже. Что означали в действительности эти слова в его устах? Полюбил бы он меня годом раньше, когда целиком, душой и телом, увлечен был политической схваткой? А в этом году, чтобы найти утешение от бездействия, не мог ли он выбрать другую? Вот вопросы, которые ничего не дают, так что лучше оставить их. Однако не вызывает сомнений то, что он отчаянно хотел моего счастья, и он не ошибся. До той поры несчастливой я не была, нет, но и счастливой тоже. Чувствовала я себя хорошо, и у меня бывали минуты радости, но большую часть времени я сокрушалась. Глупость, ложь, несправедливость, страдание: меня окружал страшнейший хаос. И что за нелепость эти дни, которые повторяются из недели в неделю, из века в век и никуда не ведут! Жить — это значит ждать смерти в течение сорока или шестидесяти лет, увязая в суете сует. Вот почему я с таким рвением училась: устоять могли лишь книги да идеи, они одни казались мне реальными.
Благодаря Роберу идеи спустились на землю, и земля стала понятной, как книга — книга, которая начинается плохо, но заканчивается хорошо; человечество куда-то двигалось, история имела определенный смысл, и мое собственное существование — тоже; угнетение, нищета заключали в себе обещание своего исчезновения; зло уже было побеждено, скандал сметен. Небо снова сомкнулось у меня над головой, и старые страхи покинули меня. Робер избавил меня от них не теориями: он доказал мне, что жизнь самодостаточна сама по себе. До смерти ему не было никакого дела, и его деятельность не была забавой: он любил то, что любил, хотел того, чего хотел, и ни от чего не бежал. Словом, я стремилась лишь к одному: походить на него. Если я ставила жизнь под сомнение, то в основном потому, что скучала дома: теперь я уже не скучала. Робер извлек из хаоса мир насыщенный, упорядоченный, очищенный тем будущим, которое он готовил, и этот мир был моим. Единственный вопрос, который возникал, — найти там свое собственное место. Быть просто женой Робера мне было недостаточно; никогда до того, как выйти за него замуж, я не собиралась делать карьеру супруги. С другой стороны, я ни на минуту ни задумывалась о том, чтобы активно заняться политикой. В этой области теории могут увлечь меня и вызвать кое-какие сильные чувства, но практика отталкивает. Должна признаться, что мне не хватает терпения: революция надвигается, но так медленно, такими мелкими, неверными шажками! Для Робера если какое-то решение лучше другого, значит, оно хорошее, наименьшее из зол он считает благом. И он, разумеется, прав, но я-то, видимо, не совсем распростилась со своими старыми мечтами об абсолюте:{16} меня это не удовлетворяет. К тому же будущее кажется таким далеким, мне трудно проявлять интерес к людям, еще не родившимся, гораздо больше хочется помочь тем, кому выпало жить именно сейчас. Потому-то меня и привлекала эта профессия. О, я никогда не думала, что можно извне принести кому-то заранее заготовленное спасение, но зачастую людей отделяет от счастья какая-нибудь ерунда, глупость, и мне хотелось избавить их от этого. Робер поддерживал меня; тут он расходится с ортодоксальными коммунистами: он считает, что можно найти достойное применение психоанализу в буржуазном обществе и что, возможно, ему предстоит еще сыграть определенную роль в обществе бесклассовом; Ро-беру даже казалось, что это захватывающая работа — пересмотреть классический психоанализ в свете марксизма. Но главное, я сама увлеклась. Дни мои были заполнены не меньше, чем земля вокруг меня. Каждое утро просыпалась радость предыдущего дня, а к вечеру я оказывалась обогащенной огромным количеством новизны. Большая удача получать в двадцать лет мир из любимых рук! Большая удача занимать в этом мире свое собственное место! Роберу удалось и еще одно чудо: он защитил меня от одиночества, не лишив при этом уединения. Все у нас было общим, а между тем были у меня свои привязанности, удовольствия, работа, свои заботы. Я могла по собственной воле провести ночь в нежной близости или, как сегодня, одна у себя в комнате, девушкой. Я гляжу на стены, на полоску света под дверью: сколько раз выпадала мне вот такая тихая радость — засыпать, пока он работает, зная, что он может меня услышать? Уже много лет как желание наше иссякло; но мы были слишком тесно связаны, чтобы слияние наших тел могло иметь решающее значение; отказавшись от него, мы, пожалуй, ничего не потеряли. И сейчас я могла бы подумать, что это одна из довоенных ночей. Даже тревога, не дающая мне уснуть, далеко не нова. Нередко будущее мира казалось мрачным. Что же все-таки изменилось теперь? Почему снова вернулась смерть? Она бродит опять: почему?
