… Да, так кого же помню, вернее, кто помнит меня и тревожит мои предсонные минуты? Хотя здесь не больно-то смежишь веки. Начни я писать тебе записки из здешнего дома, ты, как учитель литературы, скажешь, что я очерняю действительность, но она здесь так черна, что даже при моем знании оттенков черного ни для одного из них не нашлось бы фона. Кто падший сам, кого уронили. Тут две стороны — винить человека в его падении или винить обстоятельства, в которые он был поставлен? Лучше в другой раз, но пока только то, что, когда меня взяли сюда, я безропотно и даже радостно согласился — пора! Пора воспрянуть хотя бы к трезвости, если уж невозможно вернуть творчество. Жестокость (но справедливая) в том, что не возвращение творчества спасает, а усиление его. Только так. Но тут опять мы пойдем по кругу: может, мне не дано и т. д.
Знаешь, я кого вспоминаю? Угадал? Конечно, девушку из экспедиции, ту студентку. Ее Надей зовут. И выйдет (да уж вышла) замуж, и парень хороший попадется, и она наплачется, все мы хороши, все мы самоутверждаемся как личности через чужие страдания, свои-то нам вроде в заслугу… Да, Наденьку помню. Еще Таню, помнишь, что пела? Рассказывал?
Эта Люба? Жалко, пропадет. Ты ей денег пошли, но поделикатней. Несчастные страшно горды, возьмет да и выбросит или… да какое мне дело, куда она их денет. Еще Митька может высказаться в том смысле, что сын за отца не отвечает. И нашим отцам так говорили, только в другом смысле, а Митенька в прямом.
Валю люблю. С тем и прощаюсь.
О-о! Лина. Ведь Лина меня законопатила сюда. Она хотела, Люба тебе все расскажет, я ей все выболтал, не надеялся, что ты приедешь, хоть кому-то надо было излиться (излиться? ну, словесник, от чего слово, в нем что: освобождение от злости — изозлиться или выливание чрезмерной залитости чем-то?), на Лину я плевал, она сволочь, причем редкая, утопила, но не сразу, держала на плаву, чтоб обобрать…
Нет я нехорошо сказал, нечестно, сам во всем виноват, тонуть надо, за других не цепляясь.
Я. Леша, вляпался в историю с наследством. Так-то, брат. При наличии отсутствия, как говорят экономисты, был бы другой эффект. Теперь я понимаю, что частная собственность есть зло, но пока не есть пережиток.
К преступлению перед семьей меня привел разврат. Тут не надо искать других слов. Помнишь, я прикрывался фразой, что любовник происходит от слова «любить», какой там! Лина за это ох как цеплялась! Не она ли обзывала мою жену наседкой, не она ли даже рождение детей оскорбила исполнением супружеского долга? Да, долг. Но разве супружество не есть любовь?
Вляпался я крепко. До того, что могут в квартиру явиться с описью вещей, особенно картин и хрусталя. Подобно некоторым писателям, естественно западным, я кое-что наработал, не обнародуя. На случай кончины, который, как видишь, представился. О запасе знала Валя и, как ты понимаешь, Лина. Видя в хрустале материальную независимость, которую я обретал бы, его делая и продавая, я попался. Деньги, как их ни презирай, играют свою роль. Тратя их безжалостно, выручая кого-то, никогда не ожидая возврата, я думал, что независим. Как же! Независим нищий. У меня были покупатели, например, тот толстосум или старички на пенсии, ворочавшие делишки в сотни тысяч и радующиеся каждому новому повышению цен на хрусталь, ковры и золото. Этого у них было изрядно… Да что я кручусь! Неприятно писать, но надо. Короче: я написал завещание, которое у Лины, и боюсь, при ее изворотливости, оно уже действует. Убей не знаю, как меня провели. Примерно так, как женят дураков: они просыпаются не одни, а в комнату вваливаются родственники жены.
Единственная просьба — отбери у Лины завещание. Хотел писать ей отдельно, но слишком рвотно. Можешь показать письмо ей, убрав выражения: сволочь я сам, а не кто-то другой. Можешь сказать, что она хорошая. И в самом деле: кто бы еще так хранил хрусталь или кто лучше нее понимает, что я хоть что-то добавил к искусству? Сам-то я в этом не уверен, но для нее это как данное, так что, Леша, начинал я письмо твердо уверенный в изъятии у Лины завещания, а теперь — не знаю. Но опять-таки, как семью оставить без денег? Сказать, что у нас самообслуживание, — жестоко. В общем, не знаю.
… Тут старик конюх. Давно не пьет, некуда идти, никого не осталось. Раза два насильно выпихивали за ворота, но лошади, представь себе, объявляли забастовку, вернее, голодовку, не ели из других рук. Так что попробую еще одно путешествие по трубе, по которой бегаю. Вдруг там не зеркало, а свет, и побегу не навстречу себе, а кому-то другому. Это все, что я могу сказать о ближайшем будущем. Единственная свобода — выбрать себе срок жизни — преступна, самоубийц даже поминать запрещено, и это знаю. Но изжился творчески. Это не поза. Я так далеко от тех, кто меня вырастил, кто поит-кормит, так далеко, что уже не вернуться. Эх, ничего никому не доказал. Это я о древности славян. Меня с ними роднит то, что стыдно жить тогда, когда не сделал назначенное. Не выполнил урока, по-школьному говоря. Как большинство, впрочем, которому жить не стыдно. Но это уж я вылез с упреком не по-славянски. Любе привет. Вот и о Любе думаю. Рано я к ней пришел или припоздал? Ну, наконец-то: звонит звонок насчет поверки, прощай…»
Читая письмо, я вовсе забыл, что Люба рядом. Очнулся, когда она стала кричать на Оксанку и даже наподдавала ей за какую-то провинность.
— Он передает вам привет и поклон, — сказал я.
— Мог бы и отдельно написать, не переломился бы, — ответила она. — А я уж размечталась! Да куда уж мне! Молчи, дрянь! — закричала она на дочь. — Ни в какое я Коромыслово не поеду. И вам в ЛТП ни к чему. Вы можете дать мне взаймы пять рублей? Я отдам. Я на работу собираюсь устраиваться. Эх, Валерик, — сказала она, складывая денежку в квадратик, — насмерть меня травмировал. Он про деньги говорил? Вообще, если можно будет, пошлите. — Она дала мне заранее написанный адрес. — А то ведь на вдовью корку не налопаешься.
Хорошо, что был заранее куплен билет на самолет. Как раз попался тот же самый. Я узнал это по тому, что в кармане спинки сиденья обнаружил ту же газету, в которой прочел о древних стоянках человека в суровых местах северо-восточной Европы. Но уже не читалось. Даже Валерино письмо не перечитывал, оставляя это на Москву, просто закрыл глаза я вспоминал отъезд. В ЛТП я все-таки побывал. Сказали, как и Любе, что в эту ночь Валерий Непомнящий, под такой фамилией он значился, бежал. «Искать не будем, — объяснили мне. — Пришел он сюда добровольно, так поступают многие, которые хотят излечиться, по не хотят, чтобы их фамилия стала известна. Мы нм довольны — стенгазету оформлял, плакаты писал. На еду я лекарства зарабатывал».
Еще томило тягостное воспоминание о последнем разговоре с Любой. «Можете ему доложить, что я сопьюсь, — сказала она. — Он меня еще не отпетую застал, а уж теперь я булькну». — «Но ты же беременна», — возразил я. «Ничего, кто-нибудь напинает — выкину. У меня уж был живот как печенка». Она проводила до гостиницы. Против гостиницы был киоск, у которого Люба встретила своего знакомого, а теперь уже и моего знакомого — пария-лодочника. «Уже?» — спросил он меня. Видя хмурость Любы, стал ее разговаривать: «И почему ко мне ты равнодушна, и почему ты смотришь свысока?» «Ты дома был?» — спросил я. «Зачем? — отвечал он. — Я их всех теперь под одну гребенку стригу. Кой-кого на сутки спать уложил… от утомления, — подмигнул он мне. — Кой-кого уложим, да, Люба?» «Иди!» — отмахивалась Люба.
Я выписался быстро, той дежурной уже не было, и спросить было некого о том, нашлись ли брат и сестра.
Хранил я надежду, что Валерий дома, что вот я позвоню ему и он возьмет трубку. Днем к телефону подошла одна из дочек, я не осмелился спросить ее об отце, а вечером говорил с Валей. Сразу начал с завещания.
— Оно у Мити. Но оно же недействительно, не заверено нотариусом. Там просьба, чтоб и ты был в комиссии по наследству, тебя это интересует?
— Меня интересует судьба хрусталя, который никогда не выставлялся.
— Вон что. — Валя помолчала. — Это не маркированный хрусталь, его нельзя сдать на комиссию, его можно продать только из-под полы. Я это не умею.
— Я бы очень советовал его продать. Я найду покупателя. Валя, надо продать непременно. За хорошую цену, даже, может, в в хорошие руки. Вдруг да раздастся стук кованых сапог и за хрусталем явятся.
— Телевизор меньше смотри. В твоем возрасте можно жить и без детективов… А что, Валера обещал кому-то хрусталь? Это он мог. — т Я знаю одного любители-толстосума. Или старичков-супругов. Тоже богатенькие Буратино. Запросить безумно много. Вытерпят. А тебе детей растить.
— Так-то так, но ты от ответа ушел. Он обещал кому-то хрусталь? Но ведь я не обещала, сработаю под дурочку. И Митя, думаю, не обещал. Пока он, кстати, единственный наследник до совершеннолетия сестер, а я мать-опекунша. Ничего, обороняться можно.
