перевалило за двадцать, уже было видно, что они с Томом — слишком разные люди, и дороги их начали расходиться…
Потом Натан подружился с Эдикасом Басийокасом. Вместе учились в универе. Эдикас родом с хутора под Паневежисом. Самородок, он виртуозно соединял фольклор и модерн в своих стихах. Литовский язык, не слишком мелодичный и гибкий для поэзии, во всяком случае, менее мелодичный, чем русский или английский, в стихах Эдикаса раскрывался в таком неповторимом звучании, с такими обертонами!
Перед глазами Натана возник фонтан неподалеку от старого Вильнюсского кукольного театра. Еще было холодно, весна только началась, и фонтан был выключен. Вдвоем с Эдикасом — студенты первого курса — они сидели на гранитном холодном бортике. Спешили куда-то прохожие, на кольцевой разворачивались троллейбусы. Эдикас в меховой шапке, сдвинутой на макушку, читал стихи, говорил о призвании поэта, что призвание — это от Бога, не от людей...
Эдькаc, хэй! Как ты там, в свободной Вильне? Как твой литературный журнал?..
***
— Ты не боишься этим заниматься? — спросил Натан, все сильнее мучимый дурными предчувствиями. Может, не ехать ни в какой Эйлат? Попросить Тома, чтобы подбросил его к автобусной остановке, и вернуться обратно в Афулу?
Их машина стояла на тенистой улице, и они ждали последнего «клиента».
Томас пересчитывал деньги.
— Полиция теперь занята безопасностью, до нас у нее руки не доходят.
— А конкуренты?
— Эти опасны. Сейчас все хотят влезть на русский рынок, даже арабы, — он засунул толстую пачку денег в карман. — Ну где же этот лохас? [9] Сколько его можно ждать? А-а?!
Все происшедшее потом длилось секунды, но в восприятии Натана растянулось до бесконечности. А событие и вправду относилось к разряду вневременных, тех, которые длятся мгновения, а изменяют жизнь навсегда.
Завизжали тормоза, и в двух шагах, перекрыв им дорогу, остановилась серая «Субару». Натан не успел повернуть голову, чтобы посмотреть, куда вдруг провалился Томас. Застыв, как истукан, глядел перед собой неморгающими глазами.
Из переднего окна «Субару» высунулся мужчина в черной маске. Фонтанчики огня вдруг запрыгали из его вытянутой руки. После каждой вспышки раздавался приглушенный звук: д-дух! д-дух! — и машина Томаса легонько подергивалась.
Мужчина в маске направлял пистолет в разные стороны. Д-дух! Д-дух!..
Натан словно онемел, ему стало страшно холодно. Но странно — им овладела непонятная уверенность в том, что именно сейчас он не погибнет. Хотели бы убить, стреляли бы не в капот машины, а по нему. И вообще он не причастен к этим разборкам драгдилеров! Он в этой машине очутился совершенно случайно. Не может же он погибнуть так бестолково!.. По краешку сознания вдруг скользнула нелепая мысль, что он обязательно вставит этот эпизод в свой будущий роман.
Взвизгнув шинами, серая «Субару» рванула с места и скрылась за поворотом.
— Натик! Натик, ты жив?! — кричал Том, тряся его за плечо...
***
...— Ты что, заснул? Или перегрелся на солнце? Спрашиваю еще раз: ты в туалет хочешь? Остановиться на заправке?
Натан вздрогнул, будто очнувшись. Бросил на приятеля странный взгляд. Посмотрел по сторонам. Он сидел в машине Томаса, и машина неслась по шоссе:
— А-а, Том, это ты... Нет, в туалет я не хочу, едем без остановок до Эйлата. Мне на ум пришла одна интересная мысль, сюжет для будущего романа. Про то, как один писатель встречается с другом детства — драгдилером и невольно помогает ему продавать наркотики. Потом на них наезжают...
— Звучит, как очередная чернуха, — заключил Том, присвистнув.
Кстати говоря, Томас занимался продажей автозапчастей и никогда не имел ни малейшего отношения к наркоторговле.
День отъезда. Все уже сказано, переговорено. Два больших букета цветов: один на столе у бабы Лизы, другой в «дежурке» медсестер. И коробка шоколадных конфет в «дежурке». И конверт с деньгами в кармане у медсестры Софии.
Больше всего Натан почему-то опасался предстоящей сцены прощания. Все-таки против своей натуры не попрешь, а по натуре своей баба Лиза всегда была актрисой в душе. Он с досадой ловил себя на мысли, что сейчас бабушка начнет демонстративно плакать, громко причитать, чтобы все вокруг видели. Конечно же, не преминет упомянуть о «последнем разе», о том, что они «уже никогда не увидятся».
Встав на ноги и начав ходить, баба Лиза быстро обретала все свои прежние манеры и привычки «до падения». Тон ее голоса уже не был жалостливым и плаксивым; он нередко становился и распорядительным, и требовательным. Каждое утро она теперь наводила «марафет»: красила губы помадой, пудрилась, часто смотрелась в зеркальце на предмет морщин и старческих горчичных пятнышек на лице. Заказала перманент и педикюр. Даже заставила Натана сделать небольшую перестановку в ее комнате: передвинуть тумбочку и кровать. Попросила, чтобы на окнах ей поменяли жалюзи. Намеревалась провести и капитальную перетряску своего гардероба. Словом, начала новую жизнь, с чистого листа. Была полна планов.
Медсестры, надо сказать, первыми это заметили, поскольку им теперь приходилось чаще ходить по ее поручениям и принимать от нее новые заказы.
Но все, включая и обитателей, и персонал, были рады тому, что все вернулось на круги своя. Ведь гораздо лучше слышать голос бабы Лизы, требующей поменять скатерть на ее столе, чем уже никогда не услышать голоса Ривы, которую два дня назад увезли «по скорой», а вчера ее сын пришел забрать все ее вещи...
— Ба, я вот что хотел тебя спросить... — Натан замялся. Ему было трудно найти подходящие слова. — А что, если я тебя увезу? В Америку, в Нью-Йорк, а? Там тоже есть дома престарелых. Неподалеку от моего дома, кстати, есть один. Туда, правда, я ни разу не заглядывал. Но уверен, что там не хуже, чем здесь. Буду к тебе наведываться, иногда забирать тебя к себе домой. И из Канады тоже в Нью-Йорк не так далеко.
Баба Лиза настороженно посмотрела на внука. Ее губы искривила недовольная улыбка:
— Что ты такое говоришь? Куда мне ехать в девяносто лет? Хватит, наездилась. Доживу спокойно здесь и умру спокойно... Ты не опоздаешь? — она посмотрела на часы.
— Нет, не опоздаю. Ты все-таки подумай, ладно? А я в Америке все разузнаю и тебе позвоню.
Он поднялся. Баба Лиза тоже хотела встать, положила руки на ходунки.
— Нет, ба, не надо. Сиди, — он легонько опустил ладонь на ее плечо.
Посмотрел ей в глаза. В ее
