задыхавшийся в облаках дыма, пыли и пламени, разбитый, наказанный за тяжкие преступления перед человечеством, сейчас пел, ликовал, говорил на всех языках и наречиях народов Советской страны.
Робко, с опаской выползали из своих нор, из мрачных подземелий метрополитена, из-под развалин и погребов военные и штатские с неизменными белыми тряпками-флажками в руках. Сдаются, капитулируют, молят о пощаде, дрожат, как в лихорадке…
Кто они, эти испуганные, трусливые, пришибленные фрицы и Гансы? Какие погоны на них были несколько дней, несколько часов тому назад? Сколько крестов и медалей болталось на их кителях, насквозь пропахших кровью, слезами их бесчисленных жертв? Бывшие эсэсовцы прятались за спины штатских немцев. О чем все они теперь думают? Какими глазами смотрят на жизнерадостных, человечных русских воинов, которые сразу после битвы подобрели, стали такими же, как были на своих заводах, в институтах, в колхозах, — мирными, добродушными людьми?
Из своих укрытий стали выбираться женщины, старики, заплаканные, оборванные, по горло сытые бредовыми речами своего одержимого фюрера, воплями Геббельса, предсказывавших скорую победу над всем миром…
Немцы с тележками, колясками, с котомками за плечами брели по дорогам, испуганно оглядываясь по сторонам.
Им говорили, что русские будут им мстить, убивать их, резать… Но что-то пока на это не похоже: никто их не трогает, а, напротив, их останавливают, предлагая хлеб, курево, с участием расспрашивают о пережитом, спрашивают, куда они идут и как теперь намерены жить…
Горожане все смелее вступали в разговоры, жадно курили русскую махорку, ели русский хлеб, плакали, клянясь, что они не хотели войны, всей душой ненавидели Гитлера и его банду, знали, что он доведет их до этого…
Подходили к бойцам и другие. Согнувшись в три погибели, они заискивающе улыбались, восхищались могучей силой русского оружия, предлагали свои услуги: не хотят ли товарищи-камрады посмотреть достопримечательности города? Битте, пожалуйста, за краюху хлеба или пачку табака они охотно покажут имперскую канцелярию, Унтер-ден-Линден, Бисмаркштрассе, театр оперы…
Сидор Дубасов, глядя в льстиво улыбающееся, заросшее рыжей щетиной лицо долговязого немца в гражданской одежде, но с выправкой офицера, прямо-таки горевшего желанием оказать услугу советским бойцам, со злостью сказал:
— О, нет, Фриц, или как там тебя еще звать, нам провожатых не надо! Отстань! Мы к вам, в Берлин, нашли дорогу и без провожатых. Нас привел сюда запах крови, которым вы залили полмира…
Гид-доброволец поморщился, снова улыбнулся и отошел в сторону. А Иван Борисюк, глядя на взволнованного наводчика, сказал:
— Ишь ты, город, достопримечательности хочет нам показать!.. Мы уже насмотрелись на их достопримечательности. Видели Освенцим, Бабий яр, Тремблинку… Историю забыл, проклятый! Небось, забыл, что наши уже однажды побывали в Берлине, что ключи от Берлина находятся в московском музее…
Подходили, останавливаясь поодаль, другие немцы, с восхищением смотрели на пушки, машины. Маленький старичок со сморщенным, как перезревший огурец, лицом, с глазками-щелками, видно, тоже из бывших военных, дымя толстой куцой трубкой, кивнул на «катюши», стоявшие под деревьями.
— «Катюш», камрад. О, гут, гут «катюш»! Люкс! — Он жадно жевал хлеб, который ему сунул кто-то из солдат, кивал головой, чмокал синими, мокрыми от слюны губами и повторял: — О, гут, зер гут «катюш»!.. Прима!..
Он был ошеломлен, пришиблен, и нельзя было понять, что именно для него гут — хорошо: русские пушки, «катюши» или свежий хлеб, который он с таким аппетитом уплетал.
Хоть и трудно было Шмае сейчас говорить с убийцами сына и своих боевых друзей, он подошел к старику и, глядя на него в упор, спросил:
— Эй, сморчок, что тебе так понравилось? Что ты хвалишь? Понял?
— Понял, — оживился старичок, — ошень понял… Я уже воевал с русски в ту войну. Брусилов… Так, так, камрад, генерал Брусилов… — зашамкал он, брызжа слюной. — Русс пушка, «катюш» карош!.. Русс танка — карош!.. Я есть старый зольдат. В ту войну воеваль с русски… Воевать с русски, криг мит Руссланд нихт гут… Не надо воевать с русски… Война с русски — немец, Дойчланд капут… — Проглотив остаток хлеба, он добавил, сильно жестикулируя: — Я давно говорит: Дойчланд война фершпильт… Будет проиграть. Надо биль немец, американ, францус, англичан вместе воеваль против большевик — нихт капут Дойчланд, нихт фершпильт война…
— Слыхали, что эта подлюка говорит? — воскликнул в ярости Шмая. — Нет, вы только послушайте!.. Сейчас я ему рожу расквашу…
Никита Осипов подошел к нему, тронул за рукав:
— Пошли ты его к чертовой матери, старого кретина!.. Оставь его, дурака… Не стоит пачкать руки о такую мерзость…
Старик понял, что своими словами вызвал гнев солдат, и стал пятиться назад, но вдруг остановился.
— Нихт гут… — залепетал он. — Русс зольдат не понял!.. Ецс, теперь, немец должен быть умен. Дойч и русс вместе надо воевать с Америка, Англия, Франс… И карош будет! Зиг… Победа!
— Ах ты, сволочь! — не сдержался Иван Борисюк. — Ты смотри на него, только о войнах и думает, собака!..
Стоявшие в стороне немцы, услышав слова своего земляка и соплеменника, набросились на него и чуть не избили.
— Гоните его, он сумасшедший! — вмешалась какая-то из старух, собиравших корки хлеба. — Будь они прокляты, те, кто хочет воевать… Столько бед принесла нам война, а этот идиот уже снова болтает о войне! Берлин еще горит, а ему уже новые войны снятся…
И старик, подняв воротник потрепанного пальто, отскочил в сторону, провожаемый злобными взглядами своих возмущенных земляков.
Возле груды камней Шмая нашел старую щетку, поднял ее и стал счищать пыль с гимнастерки. Старик снова подошел к нему и, заискивающе улыбаясь, сказал:
— Русс зольдат, дайт табак… курить… Я почистил… — И достал из бокового кармана маленькую щеточку.
Шмая бросил на него злобный взгляд:
— Отвяжись! Не выводи меня из терпения!..
Тот заулыбался, отошел на два шага и, словно желая извиниться перед русс зольдат, заговорил, указывая на танки, которые шли через город, грохоча гусеницами:
— Русс оружия карош!.. А чтобы победиль, надо иметь карош оружия…
Шмая с презрением взглянул на него:
— Дурак! Главное — совесть надо иметь, честь, веру… Оружие тоже нужно, но не только в нем дело… У вас было много оружия, ну и что?
— Так, так, камрад… — улыбнулся своей отвратительной улыбкой старик, скаля желтые гнилые зубы. — Карошо… Поняль, ферштанден!
Тяжелым размеренным шагом к ним подошел Никита Осипов:
— Что он мелет, этот дьявол? Мечтает о новой войне, об оружии, холера, говорит!..
— Не издохла еще такая гнида!.. Но я думаю, что их уже осталось не много. После этой войны они поумнеют. Не вздумают больше браться за оружие… Надолго отучили мы их воевать…
Прибыли полевые кухни. Запахло свежими
