а теперь заменяло мне халат, я побежала вниз, отчасти чтобы помочь маме в случае опасности, а отчасти потому, что воспринимала изменения не как угрозу, а как приливную волну. Эта волна была белой, словно лунный свет, но не являлась им, она омывала стены дома, могла сотрясти их до основания, но не разрушить, она наполняла блаженством любого, кто в нее окунется. Мне тоже пришлось повозиться со щеколдой, и к тому времени, как мои маленькие ладони с ней справились, мама уже прошла через дверь в ограде; я оказалась в лунном свете и теперь должна была пересечь тревожный белый квадрат сада, чтобы догнать ее. Меня охватил страх перед ночью, перед топающими за оградой несуществующими лошадьми, перед взбучкой, которую устроит мне Корделия, если проснется, спустится и обнаружит меня раньше, чем я доберусь до мамы. Два страха схлестнулись во мне, и я пошла вперед. Корделии я боялась больше, чем ночи.
К счастью, мама оставила дверь в ограде открытой, потому что ручка была высоко. Возможно, она знала, что я следую за ней, или даже предвидела это еще до того, как я встала с постели. Но когда я нашла ее, она уже забыла обо мне. Она дошла до дальнего конца конюшни и, поставив фонарь на подоконник, оглянулась на четыре стойла. Желтый огонек освещал пустоту внутри них и оштукатуренные стены с разбитыми окнами вокруг. Он озарял всё: обманчивые выступы из тонкой паутины, отбрасывавшие слишком густую тень, ясли, в которых не было ничего, кроме пыли и отсветов, треснутое ведро, чей темный силуэт на полу казался целым. В этой пустоте спали четыре лошади, и каждая из них видела свой сон. Вот недовольно поводит тяжелым копытом Помпей или Цезарь, вот легко, словно дремлющий танцор, шевелится на несуществующей толстой подстилке Сметанка или Сахарок. Вот всхрапывает Цезарь или Помпей, вот тихо скрежещет зубами Сахарок или Сметанка, и снова медленно пускает носом пузыри один из упряжных жеребцов. Лошади казались менее печальными, чем окружавшие их кирпичи, доски и штукатурка, но от них исходила тревога, словно они чуяли предстоящие невзгоды. Мама смотрела в их сторону и сквозь них. Ее рот был нелепо приоткрыт, но глаза светились мудростью. Я спрашивала себя, что такого ей известно.
Воцарилась тишина, далекие часы пробили два, и в деннике громко заржал Султан, состарившийся еще в пору, когда мой отец был ребенком. Мамин взгляд скользнул к моему лицу. Лошади в стойлах обрели светящиеся очертания. Мы знали, что если пожелаем, если совершим мысленное усилие, подобное тому, с помощью которого переносим вес на одну ногу, то они станут такими же реальными, как мы сами. Но мы не стали делать этого. Таков был выбор моей матери. Еще с минуту лошади виднелись смутными силуэтами, а потом снова обратились в звук. Мама посмотрела сквозь меня, на далекий источник, из которого черпала уверенность, затем подняла фонарь и двинулась ко мне, встречая тени и отшвыривая их в темноту за своей спиной. Очень тихо она назвала меня по имени, взяла за руку, и мы вышли из конюшни, замерев на пороге, чтобы бросить последний вежливый взгляд на незримых лошадей. «Поторопись», – выдохнула мама, когда мы прошли через дверь в ограде, и мы побежали по белой траве к дому, который сейчас казался крохотной блеклой шкатулкой, затерявшейся среди черных деревьев и испещренной затейливыми ажурными тенями от кованых балконов и веранды. Когда мы очутились в гостиной, мама опустилась на колени, крепко сжала меня в объятиях и шепотом спросила по-шотландски, не превратились ли мои ноги в ледышки. Я обняла ее за шею и ответила, что нет, но она огорченно сказала, что я, наверное, совсем замерзла, хотя сама была одета лишь в ночную сорочку и халат и ее кожа казалась гораздо холоднее, чем моя. Я попыталась согреть ее своим телом, и мы ненадолго прижались друг к другу. Потом мама мягко высвободилась и пробормотала: «Спускайся тихонько на кухню, я согрею тебе молока». Я помню холод ее кожи на своих пальцах и губах, тепло молока у себя во рту – мама разогрела его сильнее, чем хотелось. Конечно, это не могло быть сном.
– Когда вы пойдете на прогулку, – сказала мама на следующий день после обеда, когда мы стояли у французских окон, – я напишу своей кузине Констанции и приглашу ее в гости. Наверняка ей недалеко ехать до нас, она тоже живет на юге Лондона. Ах, как бы мне хотелось обставить мансардную комнату рядом с комнатой Кейт, чтобы Констанция погостила какое-то время у нас со своей дочерью Розамундой. Но я не могу выделить ни одного предмета мебели из других комнат. – Она пристально посмотрела в окно, словно надеялась увидеть на лужайке какие-нибудь прежде не замеченные стулья и столы.
– Не надо звать их только потому, что мы, по-твоему, хотим поиграть с девочкой, – сказала я.
– Нам вполне хватает тебя, папы и Ричарда Куина, – поддержала меня Мэри.
– Но я хочу, чтобы они приехали, – возразила мама, мечтательно распахнув глаза. – Констанция не родная мне по крови, она, помоги ей Господь, замужем за моим кузеном Джоком, но мы вместе учились в школе и были как сестры. Я хочу ее увидеть. Вообразите, как бы вы обе себя чувствовали, если бы выросли и не имели возможности увидеться. Вы не представляете, как одиноко бывает без друзей детства, – сказала она со страстью, в которой мы сочувственно узнали страсть ребенка. – Кроме того, я должна открывать вам мир. Вредно общаться только друг с другом, родственники вашего папы к нам не расположены, отношения с соседями тоже могут не сложиться… – Она умолкла.
– Ах, мама, у нас все будет хорошо, – сказала Мэри.
– Да, мама, у нас всегда все будет хорошо, – подтвердила я.
– Сейчас же сяду и напишу письмо, чтобы вы сразу могли его отправить, – восторженно отозвалась мама.
Поначалу ее страхи насчет жизни в Лавгроуве казались беспочвенными. Были занятия, которые неизменно делали папу счастливым. Из них самое большое удовольствие ему доставляла вечная борьба с деньгами. Папа был одержим деньгами, но никак не мог с ними поладить. Он питал к ним чувства, какие мужчина его склада ума мог бы испытывать к любовнице-цыганке, любил их и ненавидел, жаждал обладать ими и гнал их прочь, едва ли не погибая от желания. Но почти столь же великую радость он получал, сражаясь с социальной несправедливостью, в особенности если речь шла о правах собственности. Не потому, что сам владел чем-то – такого не было и в помине, – не потому, что чем-то владели его друзья, и не из-за равнодушия к страданиям бедняков; как последователь Герберта Спенсера, он полагал, что право собственности – единственное, что может защитить свободу человека от тирании государства. Случилось так, что идеальный повод для борьбы подвернулся ему вскоре после того, как мы прибыли в Лавгроув.
Мы впервые услышали об этом одним субботним днем, настолько сырым, что нельзя было выйти даже в макинтошах, так что мама развлекала нас «Карнавалом» Шумана, который мы обожали. Как только она закончила, Кейт просунула голову в дверь и сказала: «Знаете, мадам, там двойная радуга», и мы все выбежали в сад, залитый серо-зеленым мертвенным светом, какой бывает после грозы, и сделали, как и положено при двойной радуге, по девять прыжков и по три реверанса. Потом мама, заслышав далекий звон, дала нам шестипенсовик, Кейт скорее принесла из подвала тарелки, и мы бежали по улице, пока не догнали мужчину в зеленом суконном фартуке с медным колокольчиком в руке и тяжелым деревянным подносом с выпечкой на голове и накупили уйму маффинов и крампетов [15]. Когда пришел папа, мы как раз ели их за чаем, и мама посоветовала ему угоститься, сказав, что даже Кейт не могла бы приготовить ничего вкуснее, хотя она так густо намазала их маслом, что придется экономить всю оставшуюся неделю.
– Маслом? – папа сверкнул глазами. – В этом доме не должны есть масло.
