Не предлагай мне его. И детям не давай.
– Но, дорогой мой, почему же? – спросила мама. Она знала, что с таким пылом он говорил, когда бывал счастлив и занят, а потому не слишком встревожилась.
– Мы должны есть маргарин, – ответил папа.
Это звучало странно, ведь в то время процветали пищевые заблуждения: снятое молоко сливалось в канализацию, джем был неугоден из-за глюкозы, а маргарин считался одной из причин развития рахита.
– Существует заговор, – добавил папа.
Так оно и было. Листая у себя в редакции официальный отчет с заседания парламента, папа увидел билль, получивший поддержку правительства, в котором предлагалось красить маргарин в фиолетовый цвет. Папе это показалось странным и подозрительным, он отправился в Палату общин, разыскал знакомого ирландского депутата и вместе с ним навел справки об истоках билля. Как оказалось, поддержали его депутаты-землевладельцы, а разработали молочные промышленники. Они воспользовались тем, что восприятие вкуса продукта на три четверти зависит от его внешнего вида, то есть оно необъективно, а значит, бедняки, которые чаще всего покупают маргарин, откажутся от него, если он станет фиолетовым.
– Это попытка монополизировать рынок в корыстных целях, лишив бедняков ценного продукта питания, – сказал папа, – и я буду с ней бороться.
Так он и поступил, собрав вокруг себя компанию из диссидентов, анархистов, социалистов, последователей Герберта Спенсера, влиятельных богачей и бедняков вроде себя самого; они выступали против этой меры в прессе и на митингах, а также лоббировали идею среди членов Палаты общин. Они действовали столь бескорыстно, что лишь по воле случая познакомились с производителями маргарина, которые вели собственную, гораздо менее эффективную кампанию и были ошеломлены таким внезапным, непрошеным заступничеством. Один впечатленный фабрикант в благодарность прислал отцу по ящику портвейна и хереса. Папа не испытывал страсти к алкоголю. На пути к своим тайным целям ему приходилось контролировать себя, и его это устраивало. Он никогда не стремился расслабиться. Пару бутылок оставили для гостей, а остальное отправили в погреб. Несмотря на бедность, ни отцу, ни матери и в голову не пришло продать вино. В те времена избавляться от подарков считалось неприличным.
Но мама получила от всего этого нечто большее, чем деньги. Папа написал о своем крестовом походе серию блестящих передовиц в «Лавгроув газетт», цитаты из которых попали в национальные газеты. Мистер Морпурго по-прежнему не выказывал желания встретиться, однако несколько раз поздравил его в письмах с успехом и с тем, что он вдохнул в газету новую жизнь; а поскольку папа пренебрегал всеми обязанностями, кроме творческих, мистер Морпурго поручил другому журналисту выполнять редакторскую работу вместо него. Кроме того, после папиной речи на общественном собрании ему пришло несколько благожелательных писем от других выступавших, которые все как один были выдающимися людьми. Он более не выглядел жалким. Единственное, что огорчало маму, – это необходимость давать нам маргарин вместо масла, но на выручку пришла служанка Кейт. Она отметила, что раз мы любим смалец, то можем оказать своей маме добрую услугу, если начнем постоянно его выпрашивать.
Тем не менее мама была не вполне счастлива. Я застала ее плачущей в ее комнате с письмом Констанции в руке. Та довольно холодно отказалась приехать в Лавгроув, ссылаясь на недомогание своей дочери Розамунды, и не пригласила мою мать к себе. Я отреагировала на это с детской жестокостью, больше впечатлившись видом маминого горя, чем письмом. С таким же успехом она могла бы показаться мне полураздетой. Меня впервые заинтересовала Констанция со своей Розамундой. Письмо не содержало ни намека на почтительность, хотя раньше я замечала, что, отказываясь от предложений моих родителей, люди обычно делали вид, что вовсе не отказываются. Откровенную неучтивость проявляли только папины работодатели и родственники. Остальные поступали иначе: «Он был так любезен и пообещал написать снова на следующей неделе и дать более конкретный ответ». Но Констанция не утруждала себя подобным притворством. Я чувствовала, что она и ее дочь, возможно, относятся к какой-то особой породе людей, и гадала, лучше они или хуже, чем кажутся.
Несколько раз мама упоминала их с замешательством и сожалением, но вскоре ее мысли захватила новая тревога. Весь первый месяц после прибытия в Лавгроув или около того ее посещало несколько дам, мама купила новые шляпу и платье, совершала ответные визиты и даже пару раз устроила скромные чаепития. Но однажды субботним утром, когда год близился к завершению, к дому подкатил брогам [16]. Из него вышел тучный низкорослый мужчина. Он поднялся на крыльцо и спросил, можно ли увидеть нашего отца. Узнав от Кейт, что тот уехал на весь день, мужчина спустился по ступеням со странным выражением лица, какое редко увидишь у взрослого. Глаза его были мутными, а щеки опухли, словно от слез. Мама, которая как раз помогала мне снять котенка Ричарда Куина с куста бобовника, увидела гостя и побежала за ним. Она положила ладонь ему на плечо и спросила, может ли чем-то ему помочь. Он поднял голову и посмотрел на нее, не говоря ни слова. Я подумала, что он, должно быть, пьян, поскольку в Шотландии насмотрелась на пьяниц, и очень удивилась, когда мама с широко распахнутыми глазами, казавшимися огромными на похудевшем лице, повела его в дом. Через Кейт она передала нам просьбу не заходить в гостиную до тех пор, пока гость не уйдет, а когда мы спросили, что происходит, Кейт ответила, что не знает, но этот незнакомец – мэр Лавгроува. Она удивилась, что мы не узнали его, ведь мы видели его при значке и золотой цепи, когда она водила нас посмотреть, как принцесса Беатриса открывает новую больницу. Вскоре вышла Корделия со скрипкой в руке и пожаловалась, что никогда не научится хорошо играть, если ей не дадут хоть минутку покоя для занятий. Мы с Мэри высмеяли ее, спустились на кухню и тоскливо уселись перед плитой, гадая, что мама продаст на этот раз. Оставшаяся мебель ничего не стоила, и, кроме того, без нее было не обойтись. Время от времени мы пытались подбодрить друг друга словами, что, скорее всего, не случилось ничего плохого, но чувствовали, что это не так.
Услышав стук входной двери, мы выглянули из подвального окна и увидели, что мэр вышел за ворота и садится в свой брогам, в открытую вытирая глаза платком, и понадеялись, что мама просто утешала его в беде, не имевшей к нам никакого отношения. Но когда мы поднялись наверх, мамино лицо было бледным, она не стала обедать с нами, сославшись на головную боль, и удалилась в спальню. Гуляя и упражняясь в музыке, мы на время отвлеклись от этого загадочного случая – мы хорошо умели игнорировать неприятные события, пока они не касались нас вплотную, иначе бы мы никогда не пережили свое детство. Около четырех мама спустилась в гостиную, и, когда Кейт позвонила в колокольчик, чтобы пригласить нас в столовую на чай, мы все вместе вышли в прихожую. У открытой входной двери стояла незнакомая статная дама и разговаривала с Кейт. Завидев маму, гостья прошла внутрь и сказала театральным голосом, словно выступая на уроке ораторского мастерства:
– Кажется, мой муж заходил к вам утром. Не могли бы вы уделить мне немного времени?
У нее были слишком черные волосы, слишком большие карие глаза и слишком румяные щеки, она казалась взволнованной, но при этом вялой, все равно что быстро бегущая корова. Стиль ее шляпы был слишком романтичным для ее круглого лица. Мама внимательно посмотрела на нее, глубоко вздохнула и велела Кейт подать нам чай.
Когда мы закончили, Кейт велела оставаться в столовой, и примерно через час вошла мама, восклицая:
– Шарбовари! Шарбовари! Это совершенно неслыханно!
Хотя слово звучало смешно, тон ее был трагическим.
– Что такое «шарбовари»? – спросили мы.
– Персонаж из книги, – невразумительно объяснила она. – Его настоящее имя – Шарль Бовари, но в школе его в насмешку называли Шарбовари, все относились к нему ужасно жестоко. В том числе и Эмма. Это в высшей степени странно. Я ищу книгу о них.
– Мы поможем, – сказала Мэри. Мы постоянно находили книги для папы. – Как она
