- Спасибо за заботу, - сказал Рубашов. - А почему вы решили меня расстрелять?
Несколько секунд Иванов молчал. Он неторопливо попыхивал папиросой и что-то рисовал на листке бумаги. Видимо, ему хотелось найти как можно более точные слова.
- Слушай, Рубашов, - сказал он раздумчиво, - я вот заметил характерную подробность. Ты уже дважды сказал вы, имея в виду Партию и Правительство ты, Николай Залманович Рубашов, противопоставил им свое я. Теоретически, чтобы кого-нибудь обвинить, нужен, конечно, судебный процесс. Но для нас того, что я сейчас сказал, совершенно достаточно. Тебе понятно?
Разумеется, Рубашову было понятно, и однако он был застигнут врасплох. Ему показалось, что зазвучал камертон, по которому настраивали его сознание. Все, чему он учил других, во что верил и за что боролся в течение последних тридцати лет, откликнулось камертону волной памяти... Партия - это всеобъемлющий абсолют, отдельно взятая личность - ничто; лист, оторвавшийся от ветки, гибнет... Рубашов потер пенсне о рукав. Иванов сидел совершенно прямо, попыхивал папиросой и больше не улыбался. Рубашов обвел взглядом кабинет - и вдруг увидел светлый прямоугольник, резко выделявшийся на серых обоях. Ну, конечно же, здесь ее тоже сняли - групповую фотографию бородатых философов. Иванов проследил за взглядом Рубашова, но его лицо осталось бесстрастным.
- Устаревшие доводы, - сказал Рубашов. - Когда-то и мне коллективное мы казалось привычней личного я. Ты не изменил своих старых привычек; у меня, как видишь, появились новые. Ты и сегодня говоришь мы... но давай уточним от чьего лица?
- Совершенно правильно, - подхватил Иванов, - в этом и заключается сущность дела; я рад, что ты меня наконец понял. Значит, ты утверждаешь, что мы - то есть народ, Партия и Правительство - больше не служим интересам Революции?
- Давай-ка не будем говорить о народе.
- С каких это пор, - спросил Иванов, - ты проникся презрением к народу? Не с тех ли пор, как коллективное мы ты заменил своим личным я?
Иванов опять пригнулся к столу и смотрел на Рубашова с добродушной насмешкой. Его голова закрыла прямоугольник, оставшийся от снятой групповой фотографии, и Рубашову внезапно вспомнился Рихард, заслонивший протянутые руки Мадонны. Неожиданно толчок нестерпимой боли - от верхней челюсти, сквозь глаз и в затылок - заставил его крепко зажмуриться. "Вот она, расплата", - подумал он... или ему показалось, что подумал.
- Ты это о чем? - спросил Иванов насмешливым и немного удивленным голосом.
Боль утихла, сознание прояснилось.
- Давай не будем говорить о народе, - спокойно и мирно повторил Рубашов. - Ты ведь ничего о народе не знаешь. Возможно, теперь уже не знаю и я. Когда у нас было великое право говорить мы, - мы его знали, знали, как никто другой на земле. Мы сами были сердцевиной народа и поэтому могли вершить Историю.
Машинально он взял из портсигара папиросу; Иванов, наклонившись, дал ему прикурить.
- В те времена, - продолжал Рубашов, - мы назывались Партией Масс. Мы познали сущность Истории. Ее смерчи, водовороты и бури неизменно ставили ученых в тупик - потому что их взгляд скользил по поверхности. Мы проникли в глубины Истории, стали сердцем и разумом масс, а ведь именно массы творят Историю; мы - первые на планете - поняли законы исторического развития, вскрыли процессы накопления энергии и причины ее взрывного высвобождения. В этом - наша великая сила.
Якобинцы руководствовались абстрактной моралью, мы научно-историческим опытом. В глубинных пластах человеческой Истории нам открывались ее закономерности. Мы в совершенстве изучили человечество - и наша Революция увенчалась успехом. А вы выступаете как ее могильщики.
Иванов, откинувшись на спинку кресла, молча разрисовывал лист бумаги.
- Продолжай, я слушаю, - проговорил он. - И пока не понимаю, куда ты клонишь.
- Как видишь, я уже наговорил на расстрел. - Он молча скользнул взглядом по стене, где раньше висела групповая фотография, однако Иванов не повернул головы. - А впрочем, семь бед - один ответ. Так вот, вы похоронили Революцию, когда истребили старую гвардию - с ее мудростью, планами и надеждами. Вы уничтожили коллективное мы. Неужели вам и сейчас еще кажется, что народ действительно идет за вами? Между прочим, все европейские диктаторы властвуют от имени своих народов - и примерно с таким же правом, как вы.
Рубашов взял еще одну папиросу и на этот раз прикурил сам, потому что Иванов сидел неподвижно.
- Прости уж меня за высокий стиль, - продолжал он, - но ваше диктаторство, творимое именем народа, кощунственно. Массы подчиняются вашей власти покорно и немо, но она чужда им - так же, как в любом буржуазном государстве. Народ опять погрузился в спячку: этот великий Икс истории сейчас подобен сонному океану, равнодушно несущему ваш корабль. Прожекторы освещают его поверхность, но глубины остаются немыми и темными. Когда-то мы их осветили и оживили, но то время кануло в прошлое. Короче говоря, Рубашов помолчал, потер пенсне о рукав и надел его, - когда-то мы творили Историю, а вы сейчас просто делаете политику. Вот основная разница между нами.
Иванов откинулся на спинку кресла и выпустил несколько дымных колец.
- Что-то я не совсем понимаю, - сказал он. - Постарайся попроще.
- Поясню на примере, - ответил Рубашов. - Какой-то математик однажды сказал, что алгебра - это наука для лентяев: она оперирует неизвестной величиной - Иксом, - словно обычным числом. В нашем случае неизвестное - Икс - представляет собой народные массы. Политик постоянно пользуется Иксом - не расшифровывая его природы, - чтобы решать частные задачи. Творец Истории определяет Неизвестное и составляет принципиально новые уравнения.
- Что ж, изящно, - сказал Иванов, - но для наших целей слишком отвлеченно. Давай-ка попробуем спуститься на землю: значит, ты утверждаешь, что мы - иными словами, Партия и Правительство - переродились и предали Революцию?
- Именно, - подтвердил Рубашов с улыбкой. Иванов не улыбнулся ему в ответ.
- И когда ты пришел к этому заключению?
- В течение нескольких последних лет - очень постепенно.
- А если точнее? Год назад? Два? Три? Четыре?
- Наивный вопрос, - ответил Рубашов. - Когда ты стал взрослым? В семнадцать лет? В восемнадцать? В девятнадцать? В девятнадцать с половиной?
- Это ты пытаешься прикинуться наивным. Каждый этап в духовном развитии есть результат определенных обстоятельств. Могу сказать совершенно точно: я стал взрослым в семнадцать лет, когда меня первый раз сослали.
- В те времена, - заметил Рубашов, - ты был вполне приличным человеком. Сейчас тебе лучше об этом забыть. - Он посмотрел на светлый прямоугольник и положил окурок папиросы в пепельницу.
- Повторяю вопрос, - проговорил Иванов, слегка принагнувшись над столом к Рубашову. - Сколько лет ты принадлежишь к антипартийной группировке?
Зазвонил телефон. Подняв трубку, Иванов сказал:
"Я занят", - и снова положил ее на рычаг. Потом выпрямился, вытянул ноги и выжидающе глянул на Рубашова.
- Ты прекрасно знаешь, - ответил тот, - что я никогда не поддерживал оппозицию.
- Видимо, придется мне стать бюрократом, - сказал Иванов. - Он выдвинул ящик и вынул из него пачку бумаг. - Давай начнем с тридцать третьего года. Он разложил перед собой бумаги. - Установление Диктатуры и разгром Движения в стране, где победа казалась очевидной. Тебя посылают в эту страну с заданием провести чистку Партии и затем реорганизовать ее ряды...
Рубашов, откинувшись на спинку стула, внимательно слушал свою биографию. Он вспомнил Пиету, ссутулившегося Рихарда, площадь перед зданием музея, таксиста.
- Через три месяца - провал и арест. Потом - два года тюрьмы, следствие. Никаких доказательств - ты держишься образцово. Тебя выпускают за недостатком улик, и ты с триумфом возвращаешься домой...
Иванов замолчал, поднял голову, мимолетно глянул на Рубашова и продолжал: - Тебя чествуют как народного героя. В те времена мы с тобой не встречались - наверно, ты был чересчур занят. Меня это, кстати, нисколько не оскорбило. Чтобы повидаться со всеми друзьями, никакого, пожалуй, и времени не хватит. Но я-то тебя раза два видел - в почетных президиумах торжественных митингов. Ты тогда все еще ходил на костылях, и вид у тебя был предельно измученный. Казалось бы - прямой тебе путь в санаторий, а потом на ответственный государственный пост: ведь ты выполнил важнейшее поручение и четыре года рисковал жизнью. Так нет же - ты обращаешься к Правительству с просьбой отправить тебя за границу...
Иванов резко подался вперед и твердо посмотрел в глаза Рубашову.
- Почему? - Впервые с начала разговора голос Иванова прозвучал жестко. - Может, тебе что-нибудь не понравилось? За время твоего четырехлетнего отсутствия у нас произошли определенные перемены - может, они-то тебе и не понравились?..
Он замолчал в ожидании ответа, однако Рубашов тоже молчал и спокойно потирал пенсне о рукав.
