Он замолчал в ожидании ответа, однако Рубашов тоже молчал и спокойно потирал пенсне о рукав.
- Как раз незадолго до твоего приезда закончился Первый процесс над оппозицией, среди осужденных и ликвидированных уклонистов были твои ближайшие друзья. Когда в газетах появились отчеты обо всех совершенных ими злодеяниях, по стране прокатилась волна возмущения. Ты промолчал и уехал за рубеж - хотя не мог обходиться без костылей.
Рубашову вспомнился маленький порт, запах бензина и гниющих водорослей, оттопыренные уши борца Поля, матросская трубочка Малютки Леви... Он повесился в своей мансарде, привязав веревку к потолочной балке... Когда по улице проезжал грузовик, немного подгнившая балка дрожала, и тело Леви медленно вращалось; товарищи, пришедшие утром к Леви, подумали, что он еще не задохнулся, - так потом передавали Рубашову...
- Задание Партии ты успешно выполнил, и через некоторое время тебя назначили Руководителем Торговой Миссии в Б. Ты безукоризненно справился с поручением. Новый торговый договор с Б. - это, безусловно, блестящий успех... Если говорить о внешних проявлениях, то твоя биография ничем не запятнана. Но вот после полугода работы двух ответственных сотрудников Миссии - один из них Арлова, твой секретарь - Партия вынуждена отозвать из Б. по подозрению в принадлежности к оппозиции. На следствии их виновность подтверждается. От тебя ждут публичного осуждения предателей Партии. Но ты молчишь... Через шесть месяцев отзывают и тебя. В стране полным ходом идет подготовка ко Второму процессу над уклонистами. На следствии фигурирует твое имя; Арлова надеется - и не скрывает этого, - что ты выступишь в ее защиту. При таких обстоятельствах "нейтральное" молчание просто подтвердило бы твою виновность. И все же ты продолжаешь молчать; Партия посылает тебе ультиматум. Только под угрозой неминуемой гибели ты снисходишь до публичного выступления и осуждаешь антипартийную группу, что автоматически топит Арлову. Ее участь тебе известна...
Рубашов молча слушал Иванова; зуб опять начинало дергать. Да, ему была известна их участь. Участь Арловой. Участь Рихарда. Участь Леви... И собственная участь... Он посмотрел на светлый прямоугольник - больше от них ничего не осталось, от бородатых философов с групповой фотографии. Их участь тоже была ему известна. Однажды, на крутом перевале Истории, им открылась великая картина: будущее счастье всего человечества, перевал остался далеко позади. Так к чему все эти разговоры и формальности? Если что-нибудь в человеческом существе может пережить физическую смерть, значит, Арлова и сейчас еще смотрит - откуда-то из глубин мирового пространства - прекрасными и покорными коровьими глазами на Товарища Рубашова, своего идола, который обрек ее на расстрел... Челюсть ломило все сильней и сильней.
- Прочитать твое публичное заявление? - спросил Иванов, роясь в бумагах.
- Спасибо, не стоит, - ответил Рубашов, неожиданно для себя осипшим голосом.
- Как ты помнишь, в конце заявления - которое можно назвать и признанием - ты категорически осудил оппозицию и поклялся впредь безусловно поддерживать генеральную линию, намеченную Партией, и лично ее вождя, Первого.
- Хватит, - устало сказал Рубашов. - Ты же знаешь не хуже меня, как у нас стряпают такие заявления. Прошу тебя - хватит ломать комедию.
- Да мы уж кончаем, - сказал Иванов. - Только вот разберем два последних года. Тебя назначают Народным Комиссаром - в твоем ведении легкие металлы. Год назад, на Третьем процессе, который разгромил остатки оппозиции, руководитель группы разоблаченных уклонистов постоянно упоминал твою фамилию - но очень неясно и неопределенно. Ничего существенного доказано не было, однако в широких рядах Партии к тебе росло глухое недоверие. Ты снова сделал публичное заявление, провозгласив безусловную преданность Партии во главе с ее учителем Первым и еще резче осудил оппозицию. Это было шесть месяцев назад. А сегодня ты спокойно признаешься, что в течение нескольких последних лет считал генеральную линию неправильной, а вождя Партии - предателем Революции.
Иванов замолчал и сел поудобней.
- Таким образом, твои заявления о преданности Партии были уловкой. Ты не подумай, что я морализирую. Мы воспитаны в одних понятиях и смотрим на вещи совершенно одинаково. Ты был уверен, что наши убеждения пагубны и порочны, а твои - верны. Объявив об этом прямо и откровенно, ты бы сейчас же вылетел из Партии, а значит, тебе не удалось бы бороться за твои, по-твоему, верные идеи. И вот ты начинаешь сбрасывать балласт - чтобы уцелеть и продолжить борьбу. Мне очевидно, что на твоем месте я поступил бы в точности так же. Пока что все совершенно логично.
- И что же дальше? - спросил Рубашов.
- А вот дальше все абсолютно нелогично. Ты откровенно признаешь тот факт, что в течение нескольких последних лет считал нас могильщиками Революции, - верно? И тут же на одном дыхании утверждаешь, что никогда не поддерживал оппозиционные группировки. Ты, значит, пытаешься меня уверить, что сидел сложа руки и спокойно смотрел, как мы - по твоему глубокому убеждению - ведем страну и Партию к гибели?
Рубашов неопределенно пожал плечами.
- Может быть, я одряхлел и выдохся. А впрочем, верь во что тебе хочется.
Иванов закурил новую папиросу. Его голос сделался мягким и вкрадчивым.
- Неужели ты хочешь меня уверить, что предал Арлову и отрекся от этихкивком головы он показал на стену, где когда-то висела групповая фотография, - только для того, чтобы спасти свою шкуру?
Рубашов не ответил. Пауза затянулась. Иванов еще ближе пригнулся к Рубашову.
- Нет, не понимаю я тебя, - сказал он. - То ты громишь генеральную линию - да такими словами, что любого из них больше чем достаточно для немедленного расстрела. И тут же, вопреки элементарной логике, утверждаешь, что никогда не участвовал в оппозиции... вопреки логике и неопровержимым доказательствам.
- Неопровержимым доказательствам? - переспросил Рубашов. - А тогда зачем вам мое признание? И о чем свидетельствуют ваши доказательства?
- В частности, о том, - сказал Иванов медленно, негромко и нарочито внятно, - что ты подготавливал убийство Первого.
Кабинет снова затопила тишина.
- Можно задать тебе один вопрос? - проговорил
Рубашов, надев пенсне. - Ты и правда веришь этой чепухе или только притворяешься, что веришь?
Глаза Иванова искрились ухмылкой.
- Я же сказал: у нас есть доказательства. Могу сказать точнее: признание. Могу сказать даже еще точнее: признание человека, который готовился - по твоему наущению - убить Первого.
- Поздравляю, у вас действенные методы. И как его фамилия?
Иванов улыбнулся.
- А вот это уже некорректный вопрос.
- Могу я прочитать его признание? Или потребовать очной ставки?
Иванов улыбался. Он раскурил папиросу и выпустил дым в лицо Рубашову с добродушной насмешкой, без желания оскорбить. Рубашов подавил неприязнь и не отстранился.
- Ты помнишь, - медленно сказал Иванов, - как я клянчил у тебя веронал? Ах да, я уже об этом спрашивал. Так вот - теперь мы поменялись ролями: ты просишь, чтобы я помог тебе угробиться. И я объявляю наперед: не допросишься. Ты убедил меня, что самоубийство является мелкобуржуазным пережитком. Вот я и присмотрю, чтоб ты не совершил его. Тогда мы будем с тобой квиты.
Рубашов молчал. Он старался понять, лжет Иванов или говорит искренне, и одновременно подавлял в себе желание дотронуться до светлого прямоугольника на стене. "Навязчивые идеи... Ступать исключительно на черные плитки, бормотать ничего не значащие фразы, машинально потирать пенсне о рукав - возвращаются все тюремные привычки. Да, нервы", - подумал он.
- Интересно узнать, - сказал он вслух, - как ты думаешь меня спасти? Мне-то, должен признаться, кажется, что ты стараешься меня угробить.
Иванов открыто и весело улыбнулся.
- Старый ты дурень, - проговорил он и, перегнувшись через стол поближе к Рубашову, ухватил его за пуговицу пиджака. - Мне хотелось заставить тебя побушевать - чтоб ты не разбушевался в неподходящее время. Я вон даже и стенографистку не вызвал. - Он вынул из портсигара еще одну папиросу и насильно вставил ее Рубашову в рот, по-прежнему держа его за пиджачную пуговицу. - Ты же не юноша! Не какой-нибудь там романтик! Мы вот сейчас состряпаем признаньице - и все дела... на сегодня. Понял?
Рубашову наконец удалось вырваться. Он посмотрел сквозь пенсне на Иванова.
- И что же я должен признать? - спросил он. Иванов продолжал лучезарно улыбаться.
- Что ты - с такого-то и такого-то года - состоял в такой-то оппозиционной группе, но что ты категорически и решительно отвергаешь свое участие в организации покушения; мало того - ты порвал с оппозицией, узнав об ее преступных планах.
В первый раз с начала разговора Рубашов позволил себе усмехнуться.
- Если тебе больше нечего добавить, то давай кончать, - предложил он.
