Они идут дальше. Долго идут и наконец добираются до сопки.
-- Слушай, -- говорит Поль (он нажимает пальцем на автоматический маркер). -- Слушай прощальный звонок.
Маркер частит с бешеной скоростью, оглашая поляну телеграфным треском...
Элизабет очнулась -- она сидела в своей постели нахохленная, вся в поту. Дребезжал дверной звонок. Она вспомнила, что дом остался без слуг. Все еще под впечатлением кошмара сошла вниз Белый шквал швырнул в вестибюль растрепанную Агату, кричащую:
-- А Поль?
Элизабет опоминалась, выпутывалась из сна.
Что Поль? -- сказала она. -- Ты о чем? Он хотел остаться один. Надо думать, спит, как всегда.
Скорее, скорее, -- задыхалась гостья, -- бежим, он мне написал, что отравится, что когда я приду, будет уже поздно, что он отошлет тебя из своей комнаты.
Мариетта занесла письмо к Жерару в четыре часа.
Агата тормошила окаменевшую Элизабет, которая не могла понять, не спит ли она, не продолжение ли это ее сна. Наконец обе побежали наверх.
В галерее деревья, снежные шквалы развивали тему сна Элизабет, и бильярдный стол там оставался сопкой, вулканическим образованием, которого никакой реальности не извлечь из кошмара.
-- Поль, Поль! Ты что не отвечаешь! Поль!
Глянцево-блестящая ограда безмолвствовала. Из нее шел какой-то чумной дух. Едва они вошли, им открылось худшее. Мертвенный аромат, этот черный, красноватый аромат трюфелей, лука, герани, который тут же узнали молодые женщины, наполнял комнату и растекался по галерее. Поль, одетый в такой же купальный халат, как у сестры, лежал с расширенными зрачками и неузнаваемым лицом. Снежное мерцание, падающее сверху и дышащее в такт шквалам, шевелило тени на мертвенно бледной маске, только нос и скулы которой ловили свет.
На стуле в беспорядке соседствовали остаток ядовитого комка, графин, фотография Даржелоса.
Мизансцены подлинной драмы совсем не похожи на то, что рисует воображение. Их простота, их величие, странные детали смущают нас. Молодые женщины сперва оторопели. Надо было признать, принять невозможное, опознать этого незнакомого Поля.
Агата кинулась к нему, упала на колени, убедилась, что он дышит. Перед ней забрезжила надежда.
Лиз, -- молила она, -- не стой без дела, одевайся, может быть, эта страшная вещь -- наркотик, безвредный наркотик. Неси термос, беги звони доктору.
Доктор на охоте... -- пробормотала несчастная, -- сейчас воскресенье, никого нет... никого.
Неси термос, скорее! Скорее! Он дышит, он совсем холодный. Нужно грелку, нужно дать ему горячего кофе!
Элизабет дивилась присутствию духа Агаты. Как она может дотрагиваться до Поля, говорить, суетиться? Как может знать, что нужна грелка? Как может противопоставлять силы благоразумия фатальности снега и смерти?
Вдруг она встряхнулась. Термосы были в ее комнате.
-- Укрой его! -- бросила она уже из-за ограды.
Поль дышал. После четырех часов странных ощущений,
заставлявших его терзаться сомнениями -- не был ли этот яд наркотиком, хватит ли большой дозы наркотика, чтоб его убить, -- он миновал все стадии тревоги. Его тела больше не было. Он плыл по течению, почти обретя прежнее блаженство. Но внутренняя сухость, полное отсутствие слюны сжигали ему горло, язык, вызывали в сохранивших чувств и некоординированными, он тянулся за графином мимо стула, и скоро онемели ноги, руки, и он больше не шевелился.
Всякий раз, как он закрывал глаза, ему виделась одна и та же картина: гигантская голова барана с седыми женскими волосами, мертвые солдаты в полном вооружении, с выклеванными глазами, которые крутятся медленно и все быстрее и быстрее, прямые, окостеневшие, вокруг древесных сучьев, прицепленные к ним за ноги ремнями. Удары его сердца передавались пружинам кровати, извлекали из них музыку. Его руки превращались в древесные сучья; кора их покрывалась набухшими жилами, солдаты крутились вокруг этих сучьев, и все повторялось снова и снова.
Обморочная слабость воскрешала давний снегопад, автомобиль, Игру, когда Жерар вез его на улицу Монмартр. Агата рыдала:
Поль! Поль! взгляни на меня, скажи что-нибудь...
Горечь обметала ему рот.
Пить... -- выговорил он.
Губы его склеились, разлеплялись с трудом.
-- Подожди минутку... Элизабет пошла за термосом. Она греет кофе...
Он повторил:
-- Пить...
Ему хотелось воды. Агата смочила ему губы. Она умоляла его ответить, объяснить свой безумный поступок и письмо, которое она вынула из сумочки и показала ему.
Это из-за тебя, Агата...
Из-за меня?
Тогда Поль объяснился, чуть слышно, по слогам, выложив всю правду. Агата перебивала его восклицаниями, оправданиями. Открытая западня явила свои хитроумные механизмы. Умирающий и молодая женщина ощупывали их, поворачивали так и этак, расшатывали одну за другой шестерни адской машины. Преступная Элизабет вставала из их диалога, Элизабет ночного обхода, коварная, жестокая Элизабет.
Едва они поняли содеянное ею, как Агата воскликнула: "Ты должен жить!", а Поль простонал: "Поздно!" -- как вошла Элизабет с грелкой и термосом, подстегиваемая страхом оставлять их надолго вдвоем. Зачарованное молчание отступило перед дыханием черноты. Элизабет, не подозревая о разоблачении, повернувшись к ним спиной, переставляла коробки, склянки, искала стакан, наливала кофе. Она подошла к жертвам своего обмана. Их взгляды вцепились в нее. Свирепое усилие воли помогло Полю сесть прямо. Агата поддерживала его. Их соприкасающиеся лица пылали ненавистью.
-- Не пей, Поль!
Этот крик Агаты удержал руку Элизабет.
Ты с ума сошла, -- пробормотала она, -- можно подумать, я собираюсь его отравить.
С тебя станется!
Смерть в придачу к смерти. Элизабет пошатнулась. Она пыталась
что-то сказать в ответ.
-- Чудовище! Мерзкое чудовище!
Ужас этих слов из уст Поля усугублялся тем, что Элизабет и думать не могла, что он в силах разговаривать, и подтверждал, что не зря она боялась оставлять свои жертвы наедине.
-- Мерзкое чудовище! Мерзкое чудовище! -- повторял Поль. Он хрипел, расстреливал ее в упор голубым взглядом, безостановочным голубым огнем в прорези век. Судороги, тики искажали его красивый рот, а сухость, истощившая родники слез, придавала взгляду лихорадочный блеск, волчью фосфоресценцию.
По окнам хлестал снег. Элизабет отступила.
-- Что ж, -- сказала она, -- да, это правда. Я ревновала. Не хотела тебя потерять. Я ненавижу Агату. Я не могла допустить, чтоб она увела тебя из дома.
Признание возвеличивало ее, облачало, срывало маскировку хитростей. Откинутые мукой кудри открывали узкий свирепый лоб и делали его просторным, монументальным над текучими глазами. Одна против всех за детскую, она бросала вызов Агате, Жерару, Полю, бросала вызов всему миру.
Она схватила с комода револьвер. Агата вопила:
-- Она сейчас выстрелит! Она меня убьет! -- и цеплялась за отстраняющегося Поля.
Элизабет и не думала стрелять в эту элегантную женщину. Она схватилась за револьвер инстинктивным движением, завершая образ шпионки, загнанной в угол и полной решимости дорого продать свою жизнь.
Перед нервическим припадком и агонией ее бравада теряла смысл. От величия не было никакого толку.
Тогда ошеломленной Агате предстало неожиданное зрелище: сумасшедшая, которая, вся корчась, становится перед зеркалом, гримасничает, дергает себя за волосы, скашивает глаза, высовывает язык. Ибо не в силах вынести остановку, противную ее внутреннему напряжению, Элизабет давала выход своему безумию в дикой пантомиме, пыталась избытком нелепости сделать жизнь невозможной, сдвинуть отведенные ей пределы, достичь мгновения, когда драма исторгнет ее, не стерпит ее присутствия.
-- Она помешалась! Помогите! -- все еще вопила Агата.
Это упоминание помешательства отвлекло Элизабет от зеркала, укротило пароксизм. К ней вернулось спокойствие. Она сжимала в своих дрожащих руках оружие и пустоту. Она выпрямилась во весь рост, склонив голову.
Элизабет знала, что детская катится к концу по головокружительному склону, но конец медлил и надо было его прожить. Напряжение не отпускало ее, и она считала в уме, отсчитывала, умножала, делила, вспоминала даты, номера домов, складывала их, ошибалась, складывала заново. Вдруг она вспомнила, что морнь ее сна -- из "Поля и Виргинии", где морнью назывался холм. Она стала думать, про какой остров эта книга -- может быть, Иль-де-Франс? Цифры сменились названиями островов. Иль-де-Франс; остров Св. Маврикия; остров Св. Людовика. Она перечисляла их, путала, перетасовывала, обретая бредовую пустоту.
Ее спокойствие удивило Поля. Он открыл глаза. Элизабет посмотрела на него, встретила взгляд уходящих, проваливающихся глаз, в котором ненависть сменилась таинственным любопытством. При виде этого выражения у нее зародилось предчувствие победы. Сестринский инстинкт подхватил ее. Удерживая взглядом этот новый взгляд, она продолжала свою внутреннюю работу. Она считала, считала, перечисляла, и по мере того как умножалась от этого пустота, начинала догадываться, что Поль дает себя загипнотизировать, вновь принимает Игру, возвращается к легкости детской.
