- От Лу и от меня на карманные расходы вам с Виктором, - сказал он. - У меня духу не хватило подойти к нему и попрощаться еще раз. Так ты передай ему мой привет, хорошо?
- Ладно. Передам вместе с деньгами.
- Нет, нет, - сказал Доминик. - Деньги у него есть. Тратьте их сообща. Только ты за ним приглядывай. Оба вы еще младенцы, но у тебя хоть что-нибудь есть под макушкой. А у него все в сердце, он и вовсе без головы.
Доминик меня обнял и стиснул, потом побежал к ротной канцелярии, где стоял грузовик.
Я тоже думал туда пойти, взглянуть последний раз на своего Гарри Кука, но на меня нашло такое уныние, что я решил лучше пересчитать деньги, вернуться в барак и посидеть на койке. В пачке оказалось десять бумажек по пять долларов. Лу Марриаччи присылал мне каждую неделю письмо с бумажкой в десять долларов, но отца моего ему найти пока не удалось. Он прислал мне уже три письма, так что всего у меня набралось восемьдесят долларов, не считая того, что осталось от моего армейского жалованья. Если бы я знал, где отец, я бы отослал ему эти деньги, потому что ему они нужнее. Он мог бы покупать себе выпивку повыше сортом для разнообразия.
Я вернулся в барак и присел на койку. Скоро я услышал, как взревел мотор. Тогда я выбежал из барака и припустился по ротной линейке - там, впереди, уходил от меня грузовик, а на нем - Гарри Кук, Доминик Тоска и все другие ребята, едущие в Миссури.
Когда я обернулся, вижу, рядом со мной стоит Виктор Тоска.
- Не сходить ли нам в Розвилл, опрокинуть по рюмочке? - сказал он.
Какалокович выдал нам увольнительные, и мы отправились в Розвилл, в тот самый ресторанчик, где я бывал с Гарри Куком. Есть нам не хотелось, мы просто сидели и пили. Тут вошла та испанская девушка, которую мы с Гарри видели прошлый раз, и скоро она уже сидела за нашим столом.
Ей очень понравился Виктор, и начала она с того, что сказала:
- Кажется, мы с вами где-то встречались?
Слово за слово, и Виктор назвал ей свою фамилию.
- Родственник Доминику? - спросила она.
- Это мой брат.
- Ну, что о нем слышно?
Услыхав, что Доминик тоже в армии, она воскликнула:
- Господи боже мой!
Потом поднялась и сказала с улыбкой:
- Берегите себя. Может быть, во Фриско когда-нибудь и увидимся. Всего хорошего.
И она ушла.
- Кто это? - спросил я.
- Не знаю, - сказал Виктор. - Наверно, одна из его милочек.
- Ты хочешь сказать возлюбленная?
- Да нет, что ты. У Доминика никогда ничего серьезного с ними не было. Нравится она тебе?
- Я бы не прочь написать ей письмишко при случае.
- А зачем?
- Так. Сам не знаю.
- Можно ее разыскать, если ты в самом деле хочешь с ней переписываться.
Я немного подумал и решил лучше подождать для этого кого-нибудь другого. Почему-то я чувствовал себя ужасно несчастным. А Виктору хоть бы что, и я не мог этого понять. Не видно было, чтобы он хотел сорвать с нее одежды или почувствовал себя несчастным из-за нее.
- Тебе не жалко таких девушек? - спросил я.
- У нее все в порядке, - сказал Виктор. - С чего я вдруг буду ее жалеть?
- Не жалко, что она ведет такую жизнь?
- Не думаю, чтобы она годилась на что-нибудь другое.
- По-твоему, она не могла бы стать хорошей матерью?
- Может быть, - сказал Виктор, - Может быть, она и выйдет когда- нибудь замуж и обзаведется семьей,
- Ты думаешь, кто-нибудь может еще жениться на такой девушке?
- Если кому-нибудь она сильно понравится и он ничего знать не будет или кто-нибудь полюбит ее так, что ему это будет все равно, он мог бы и жениться, я думаю. Это был бы, наверно, кто-нибудь, кто тоже в жизни немало повидал.
- И такая женитьба могла бы быть счастливой, по-твоему?
- Может быть, - сказал Виктор. - У тебя есть девушка?
- Нет.
- А вот это моя.
Виктор достал из бумажника фотографию и протянул ее мне. Эта девушка на фотографии была даже еще красивее той, что пила с нами. И мало того, что была красивее, в ней было что-то такое хорошее, что живет в ней давно и проживет еще долго. Это видно было по ее лицу так же ясно, как и самое лицо.
- Очень красивая девушка, - сказал я. - Кто она такая?
- Дочка одной из подруг моей матери, они наши соседи. Ей только семнадцать сейчас, но мы уже давно любим друг друга, и как только война кончится, мы поженимся.
Так мы с Виктором сидели, пили и болтали. Немного погодя я стал как будто понимать его и его семью, но все-таки кое-что в их жизни осталось для меня неясно - слишком уж много всякого происходило с ними в одно и то же время. Однако сами они как будто ухитрялись оставаться честными, порядочными людьми.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Джо Фоксхол, Виктор Тоска и Весли Джексон проводят ночь в Чикаго по дороге в Нью-Йорк
Для нас троих из роты "Б", назначенных в Нью-Йорк - Джо Фоксхола, Виктора Тоска и меня, - наступил наконец долгожданный день отъезда. Стоило нам сесть в поезд, как Джо Фоксхол сразу заговорил:
- О чем я позабыл тебе сказать, - начал он, - так это о постоянном чувстве подавленности, которое угнетает наше сознание с того момента, как нас начинают перерабатывать из свободной человеческой личности в то, что наши офицеры любят называть бойцом. Несомненно, всякий человек, попав в армию, становится бойцом, но мне кажется, это не совсем тот боец, которого имеют в виду офицеры. Он вступает в битву против скуки, безнадежности и целой армии мелких притеснений, которые как будто специально придуманы для того, чтобы низвести человека до уровня человекоподобной обезьяны порядковый номер такой-то.
- Иными словами, - продолжал Джо, - он бьется за свободу своей собственной маленькой нации, которую составляет он один и никто другой во всем мире. И ему совсем не кажется, что он борется за нечто слишком уж малое. Он сражается со всеми мелкими группировками условий и обстоятельств, которые стремятся напасть на него из-за угла и по возможности сломить его дух. Он борется против всяческих унижений и оскорблений. Но такая борьба всегда безнадежна, ибо неприятельские резервы неисчерпаемы. Что бы с ним вообще ни происходило, наяву или во сне, все равно его неизменно угнетают. Это как болезнь, которую невозможно излечить. Единственное лекарство - это всеобщий мир и извещение о том, что от вас больше не требуется делать то, что вам "приказано", можете отправляться домой и быть счастливым или несчастливым и делать все, что вам нравится. Есть, конечно, еще одно лекарство, но оно не по мне. Смерть - это тоже лекарство от кори, но я вам его не советую.
Когда поезд отошел от вокзала и повез нас в наше долгое путешествие через всю страну, мы все трое повеселели. К тому же приближалось рождество, а это мое любимое время в году.
Джо Фоксхолу уже и прежде доводилось пересекать всю Америку, для него это не было новостью, а нам с Виктором все было в диковинку.
Для нас это была новая, замечательная штука, и мы никак не могли насладиться вдоволь. Поезд был, конечно, битком набит - солдаты всех родов войск без конца разъезжали взад и вперед по стране, - но Джо завязал знакомство с кондуктором, мы дали кому следует на чай, и нас поместили в отдельное купе. Там было довольно-таки тесно, но в армии теснота - дело привычное. Мы бросили жребий, кому какая койка достанется, и вышло так, что Джо Фоксхол получил самую плохую, но он не возражал и не требовал, чтобы мы кидали жребий до двух раз из трех, как это делают некоторые ребята. Мне досталась самая лучшая, а Виктору - вторая по качеству. То есть я получил нижнюю койку и, значит, мог всю ночь любоваться в окно пейзажем. Виктору досталась верхняя, она была не хуже нижней, только лазить высоко и окна под рукой не было. А Джо получил скамью под прямым углом к нижней койке, и на ночь проводник превращал ее в постель. Утром, когда мы встали, проводник пришел, разобрал нижнюю койку и укрепил столик между сиденьями, так что нам было на что облокотиться.
Мы могли сидеть за столом, есть, разговаривать, играть в карты, читать, писать письма или даже стихи. Писал стихи Джо Фоксхол, но он их нам не читал и не давал читать самим. Говорил, что они недостаточно хороши для чтения. Я спросил, какими же должны быть стихи, чтобы их можно было читать, и он сказал, что они должны быть так же прекрасны, как самые лучшие стихи, которые когда-либо были написаны. Что же это за стихи, спросил я, и он сказал, что это стихи Джемса Джойса, под названием "Ecce puer" ("Вот это мальчик" (лат.). В этих стихах, по его словам, сказано почти все, что вообще может сказать человек, а в них всего восемь строк. Я попросил его прочесть нам эти стихи, но он говорит - забыл, и я тогда заметил, как же он может считать, что эти стихи такие великолепные, если он их даже не может припомнить; а он говорит: "Не знаю как, но все равно это правда". Эти стихи он прочел в "Нью рипаблик" шесть или семь лет тому назад и до сих пор убежден, что это величайшие стихи в мире.
Виктор ни о Джемсе Джойсе, ни о "Нью рипаблик" никогда не слыхал и не подозревал, что стихи такая важная вещь, что о них можно долго разговаривать, но все-таки слушал и не говорил: "Ерунда!" - как это делают люди, которые не очень-то хорошо в чем-нибудь разбираются. Он просто слушал и не думал, что мы с Джо сумасшедшие. Восемь строк стихов, что-нибудь около сорока слов - и это величайшая поэма в мире! Виктор не говорил: "Ну и что?" Он был из хорошей, простой семьи, такие люди всегда остаются чистыми и порядочными.
