- Ах, вы очень любезны! - обиженным тоном начала Вонсовская. - Вчера я весь день вас прождала, а вы и не подумали явиться.
- Ведь вы сами запретили мне приходить? - удивился Вокульский.
- Как это? Разве я не приглашала вас к себе в деревню? Но неважно, я отнесу это за счет вашей эксцентричности... Дорогой мой, у меня к вам весьма важное дело. Я вскоре собираюсь за границу и хочу посоветоваться с вами: когда лучше купить франки - теперь или перед самым отъездом?
- Когда вы едете?
- Примерно... в ноябре... декабре... - ответила она, покраснев.
- Лучше перед самым отъездом.
- Вы думаете?
- Во всяком случае, все так поступают.
- Я как раз не хочу поступать, как все! - воскликнула она.
- Так купите сейчас.
- А если к декабрю франки упадут в цене?
- Так отложите покупку до декабря.
- Ну, знаете, - сказала она, разрывая какую-то бумажку, - вы незаменимый советчик... Черное - это черное, белое - белое. Что же вы за мужчина? Мужчина в любой момент должен быть решительным, по крайней мере должен знать, чего он хочет... Ну как, принесли вы Беллино письмо?
Вокульский молча отдал письмо.
- В самом деле? - оживилась она. - Значит, вы ее не любите? В таком случае, разговор о ней не может быть вам неприятен. Видите ли, я должна либо примирить вас, либо... пусть уж бедная девушка перестанет мучиться... Вы предубеждены против нее... И несправедливы к ней... Это нечестно. Порядочный человек так не делает; нельзя вскружить девушке голову, а потом бросить, как увядший букет...
- Нечестно? - повторил Вокульский. - Скажите мне на милость, какой же честности вы ждете от человека, которого всю жизнь кормили страданием и унижением, унижением и страданием?
- Но наряду с этим бывали у вас и другие минуты.
- О да, несколько приветливых взглядов и ласковых слов, имеющих в моих глазах тот единственный недостаток, что они оказались... ложью.
- Но теперь она жалеет об этом, и если бы вы вернулись...
- Зачем?
- Чтобы получить ее руку и сердце.
- Предоставив вторую руку знакомым и незнакомым обожателям?.. Нет, сударыня, хватит с меня этих состязаний, в которых я бывал бит - и Старскими, и Шастальскими, и черт знает кем еще. Не могу я играть роль евнуха подле своего идеала и подозревать в каждом мужчине счастливого соперника или непрошеного кузена...
- Какая низость! - воскликнула Вонсовская. - Значит, из-за одного проступка, к тому же невинного, вы пренебрегаете некогда любимой женщиной?
- Что касается числа этих проступков, позвольте мне остаться при собственном мнении; а что касается невинности... Боже ты мой! В каком же я жалком положении, если даже не имею представления, как далеко простиралась их невинность!
- Вы полагаете?.. - сухо спросила Вонсовская.
- Ничего я теперь не полагаю, - так же сухо ответил Вокульский. - Я только знаю, что у меня на глазах под видом приятельских отношений завязался пошлейший роман, и с меня этого хватит. Можно еще понять жену, обманывающую своего мужа, - тут, дескать, узы, которыми ее связало супружество. Но когда свободная женщина обманывает чужого человека... Ха-ха-ха! Это уж, ей-богу, из любви к искусству. Ведь она имела право предпочесть мне Старского - и всех их... Так нет же! Ей понадобилось завести в своей свите олуха, который ее по-настоящему любил, который готов был пожертвовать ради нее всем... И чтобы вконец надругаться над человеческой природой, она хотела именно меня превратить в ширму для своих любовных интрижек... Представляете себе, как, вероятно, потешались надо мною эти люди, которым столь дешево доставалась ее благосклонность... И понимаете ли вы, что за ад - чуствовать себя смешным и в то же время несчастным, так ясно видеть свое унижение и сознавать, что оно незаслуженно?
У Вонсовской дрожали губы; она еле удерживалась от слез.
- Может быть, все это ваша фантазия? - спросила она.
- О нет... Оскорбленное человеческое достоинство - это не фантазия.
- А дальше?
- Что же дальше... Я спохватился, совладал с собой и сейчас могу с удовлетворением сказать одно: по крайней мере моим противникам не удалось вполне восторжествовать...
- И ваше решение твердо?
- Послушайте, я понимаю женщину, которая отдается из любви или из-за бедности. Но понять такую вот духовную проституцию, которой занимаются без нужды, холодно, прикрываясь мнимой добродетелью, - нет, это уму непостижимо.
- Значит, есть вещи, которых нельзя простить? - тихо спросила она.
- Кто и кому должен прощать? Пан Старский, вероятно, даже не способен обидеться из-за таких вещей да еще, пожалуй, станет рекомендовать своих приятелей. Об остальных можно не беспокоиться, имея к услугам столь многочисленное и столь избранное общество.
- Еще одно, - сказала Вонсовская, поднимаясь. - Можно ли узнать, что вы собираетесь делать?
- Если бы я знал...
Она протянула ему руку.
- Прощайте.
- Желаю вам счастья...
- О... - вздохнула она и быстро вышла из комнаты.
"Кажется, - подумал Вокульский, спускаясь по лестнице, - сейчас я уладил два дела... Кто знает, не прав ли Шуман..."
От Вонсовской Вокульский поехал к Жецкому. Старый приказчик был бледен и худ; он с трудом поднялся с кресла. Вокульского глубоко взволновал его вид.
- Ты не сердишься, старина, что я так давно не навещал тебя? - спросил он, пожимая ему руку. Жецкий грустно покачал головой.
- Будто я не знаю, что с тобой происходит? - ответил он. - Плохо... плохо все кругом... и становится все хуже и хуже...
Вокульский сел и задумался. Жецкий заговорил:
- Видишь ли, Стах, я так понимаю, что пора мне отправляться к Кацу и моим пехотинцам, а то они где-то там уже точат на меня зубы, дезертир, мол... Знаю: что бы ты ни решил сделать с собою, все будет хорошо и разумно, но... не лучше ли всего жениться на Ставской?.. Ведь она вроде как бы твоя жертва...
Вокульский схватился за голову.
- Бог ты мой! - крикнул он. - Развяжусь ли я когда-нибудь с бабами!.. Одна льстит себя мыслью, что я сделался ее жертвой, другая сама стала моей жертвой, третья хотела стать моей жертвой, да еще нашлось бы с десяток таких, которые бы охотно приняли в жертву меня с моим богатством в придачу... Любопытная страна, где бабы играют первую скрипку и где люди не интересуются ничем, кроме счастливой или несчастной любви...
- Ну, ну, ну... - успокаивал его Жецкий. - Ведь я тебя за шиворот не тащу... Только, видишь ли, Шуман говорил, что тебе поскорей нужно завести новый роман...
- Эх, нет... Мне гораздо нужнее переменить климат, и я уже прописал себе это лекарство.
- Ты уезжаешь?
- Самое позднее послезавтра - в Москву, а там... куда бог пошлет...
- Ты имеешь что-нибудь в виду? - таинственно спросил Жецкий.
Вокульский задумался.
- Я еще ни на чем определенном не могу остановиться; я колеблюсь словно раскачиваюсь на высоченных качелях. Иногда мне кажется, что я еще совершу что-нибудь полезное...
- Ох, вот, вот...
- Но минутами меня охватывает такое отчаяние, что хочется сквозь землю провалиться со всем, к чему только я ни прикасался...
- Это уж неразумно... неразумно... - заметил Жецкий.
- Знаю... И говорю тебе: равно вероятно, что имя мое когда-нибудь еще прогремит как и то, что я покончу все счеты с жизнью.
Они просидели до позднего вечера.
Через несколько дней разнесся слух, что Вокульский куда-то уехал и, может быть, навсегда.
Все его движимое имущество, начиная с мебели и кончая экипажем и лошадьми, оптом приобрел Шлангбаум по сходной цене.
Глава шестнадцатая
Дневник старого приказчика
"Уже несколько месяцев упорно поговаривают, будто 26 июня сего года в Африке погиб принц Луи-Наполеон, сын императора. И погиб вдобавок в борьбе с каким-то диким народом, который даже неизвестно где живет и как называется. Не может же в самом деле народ называться "зулусами"!
Слух этот все повторяют. Якобы даже императрица Евгения собирается туда поехать, чтобы перевезти в Англию останки сына. Так оно или нет, не знаю, ибо с июля не читал газет и избегаю говорить о политике.
Вздорная вещь политика! Раньше не было ни телеграмм, ни передовиц, однако же человечество шло вперед, и всякий, у кого была голова на плечах, мог без труда разобраться в политической ситуации. Теперь же к вашим услугам и телеграммы, и передовицы, и последние новости, - а все это только сбивает с толку. И мало того что с толку сбивают, - ведь просто душу выворачивают! А не будь у нас Кенига{432} или славного Сулицкого - право, можно было бы усомниться в справедливости всевышнего. Ужас, что печатается нынче в газетах!
Что же касается принца Луи-Наполеона, то он мог и погибнуть, но мог и укрыться где-нибудь от агентов Гамбетты. Я-то вообще не придаю значения слухам.
Клейна все нет и нет, а Лисецкий переехал на Волгу, в Астрахань. На прощанье он сказал мне, что скоро тут останутся одни евреи.
Лисецкий всегда любил преувеличивать.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Со здоровьем у меня плоховато. Я так быстро устаю, что уже не могу ходить по улице без палки. Вообще ничего особенного, только иногда вдруг странно разбаливается плечо и одолевает одышка. Но это пройдет; а не пройдет - тоже не беда. Мир как-то так меняется к худшему, что скоро мне уже не с кем будет перекинуться словом и не во что будет верить.
