В свете факелов Илья увидел мелькающий среди отрядов платок жены, догнал ее и отдал мешок:
— На, не пускают меня. Иди домой, а я Семку повидаю.
После полуночи верховые поскакали за речку. За ними двинулись пешие отряды. На плече Семы сидел Витька, держался за дуло его винтовки и в десятый раз повторял:
— Сем, ты з пло каску не забудь, пливези, слыс?
— Да как же я забуду? Вот чудак!
Товарищи Семы засыпали Витьку вопросами, передавали его шепелявые ответы по рядам и смеялись. Сема прижимал к груди обутую в матерчатую чуню крепкую ножонку и заглатывал холодок волнения. Ему было радостно и знобко от наивных мыслей братишки, от его серьезного хозяйственного тона и от того, что можно не разговаривать с матерью и Женькой.
— Хода, хода, ребята! — донеслось из передних рядов.
Сема расслышал слова, но сделал вид, будто принял
их за команду, выбежал из ряда, поставил Витьку на
землю и деловито сказал:
— Ну, веди их, папаш, чего канителиться! А ты, мама, не слезись, ведь с отцом остаешься. Ну…
Он поспешно перецеловал всех и с разбегу попал отряду в ногу. Илья вложил руки Витьки в ладони Алины и Женьки и повернул их к поселку:
— Идите, я сейчас.
Жена сделала несколько шагов, но тут же спохватилась, оттолкнула Витьку и выкрикнула:
— Веди его сам! Мне и так тошно!
«Боится, что тайком в отряде уйду» — подумал Илья и, махнув рукой, зашагал к поселку. Шел он вое быстрее, а когда жена осталась сзади, свернул с дороги и стороною торопливо двинулся назад: ему хотелось догнать отряд и сказать Семе, что он остается в поселке не по своей воле.
Нарастающий из тумана гул шагов отрезвил его. Он рубанул ладонью воздух: «Чего я бегу? Семка и без меня все узнает», — и пошел тише. В отряде смеялись. Илья уловил заливистый голос сына и остановился: «Он уже и не думает обо мне».
Земля гудела под ногами отряда все тише, вот-и не* гула, стелется только шорох, вот-и нет шороха, тихо.
Глядя в туман, Илья видел только что стоявшие на площади отряды, глаза Кирди, улыбку Семы; в ушах его звенели слова Витьки о каске; в памяти всплывали подробности минувшего дня. Он обдумывал слова Решетова, вдруг заметил, что вокруг все меняется, оглянулся и вздохнул: за поселком сквозь туман полыхало пожарище утра, все яснее обозначались заводские трубы.
То, чего боялись, произошло вдруг: из редеющего тумана с трех сторон в поселок ворвались солдаты и казаки. На механическом заводе об этом узнали, когда во дворе уже были пулеметы и с разных сторон грянуло:
— Эй, выходи наружу!
В цехах забегали было и, натыкаясь глазами на винтовки, притихли. Солдаты, стуча тяжелыми ботами, двинулись вдоль верстаков:
— Выходи! Вам говорят? Ну!
Один из солдат через окно увидел крадущихся на задний двор Илью и Володьку Гудимова, прикладом высадил стекло и начал стрелять. Илья и Володька пригнулись и побежали. Им надо было добраться до угла, по бурьяну в канаве добежать до забора-и в степь. Но из-за угла солдаты вывели толпу товарищей. Илья и Володька круто остановились, сделали вид, будто спешили присоединиться к идущим, и двинулись на передний двор.
— Эх, придется дурочку играть, — тяжело выдохнул Володька. — И понесла меня нелегкая к вам на завод…
Илья взглядом охватил согнанных под пулеметы товарищей, гарцующих казаков, хмурых солдат, уловил косые взгляды стариков и решил: «Ну, значит, крышка».
Из-за солдат выступил усатый офицер и указал на калитку:
— Ну-с, господа пролетарии, пожалуйте по одному на митинг! Ну, н-н-у-у, не стесняйтесь!
За воротами обысканных рабочих подхватывали люди в плащах, спрашивали об оружии, о главарях Совета и гнали в полосу пустоты между вытянувшимися в две шеренги, лицом к лицу, ротами солдат.
— Шевелись, скорее! Становитесь по двое в затылок!
Вдоль шеренг ходил седой и с виду совсем не страшный капитан. Одна рука его была в кармане, другая, с полуспущенной перчаткой, болталась. Когда рабочих выстроили, он остановился и затрубил:
— Слушай, все вы-ы! Пора одуматься! Везде голод, анархия, тиф! Укажите, где у вас оружие, кто верховодит всем, где большевики! Даю честное слово офицера: вам ничего не будет…
Капитан подождал, пока с лица сойдет краска натуги, вслушался в тишину, почуял, должно быть, бессилие своих слов, выдернул из кармана часы на цепочке, отчеканил:
— Даю пять минут на размышление! — и вновь заходил.
Тумана уже не было. Рабочие глядели между винтовок в сторону поселка. Женщины тянулись через полотно железной дороги к заводу, казаки отгоняли их, взмахивали нагайками, и воздух прокалывали вскрики. Солдаты казались слепыми, глухими, неподвижными, и под блузами вскипала злоба: «Ух, чортовы оловяшки!»
Капитан поймал болтающиеся часы и остановился:
— Ну-у?! Или прикажете просить вас?!
Молчание взъярило его еще больше, и он до визга вытянул голос:
— А-а-а, думаете, я пришел шутить с вами?! Вывести каждого десятого! Эй, вы-ы, та-ам!
На концах шеренг выступили солдаты с нашивками, люди в плащах и пошли по рядам:
— Раз, два, три, четыре… десять… вылетай!
Солдаты выталкивали десятых за шеренгу, там их подхватывали другие и вели к верховым:
— Стань и замри!
Человек в плаще накололся на большие глаза Ильи, примерил взглядом, не десятый ли он, и спросил:
— Господин капитан, разрешите перетасовать? Благодарю. Этого назад!
Солдат выдернул похолодевшего Илью из ряда и повел вперед.
-.. восемь, девять… марш!
За шеренгой Илья отстранился от провожатых, подошел к верховым и примкнул к плечу певуна Васи Крамаренко. Он знал, за что его передвинули в десятые, не спорил, но близость смерти наваливалась на плечи и сжимала сердце. В спину фыркала лошадь. Илья перестал думать о себе, опережал глазами счетчиков — «пять, шесть, семь, восемь, девять», — взглядом как бы подхватывал десятого и, боясь, что тот закричит, бережно вел его к себе.
И каждый раз, когда десятый молча проходил пространство между шеренгой и верховыми, облегченно шевелил губами:
«Так, вот так, так…»
За заводами грянули выстрелы. По рядам рабочих засновали огоньки надежды, выпрямили спины и напружили мускулы: «Неужто наши вернулись?» Но выстрелы поредели, оборвались, и глаза заволокла муть.
Илья бранил себя за то, что не ушел ночью о отрядом.
Сердце лучше Решетова знало, где его, Ильи, место, но он остался и умрет глупо, с пустыми руками. Он передохнул и вкось начал оглядывать десятых.
Иные из них виноваты были только в том, что кляли голод, борьбу, свою долю и не понимали того, что творится в стране. Стоящий рядом многосемейный Самойленко виноват был в том, что выпячивал свою преданность богу, издевался над всем новым и угрожал молодежи не умирать еще лет тридцать. Почему он стоит среди десятых и молчит?
Следующие, Хлудиков и Кузько, — они и здесь вместе, — виноваты были в том, что притворялись старательными рабочими, а на деле изо дня в день украдкой делали на заводе кастрюли, сковороды, ухваты и обменивали их на вонючий самогон. Хлудиков, Кузько, Самойленко и забитый, глуповатый Хижняк больше всех пугали Илью, и он был благодарен капитану за то, что тот сразу не сказал, зачем отсчитывают десятых: ему хотелось, чтоб никто никого не выдал, чтоб смерть все приняли так, как надо.
Из шеренги вытолкнули Станислава. Илья вспомнил встречу с ним на рассвете, у моста: Станислав доказывал, что отряды напрасно покинули поселок. Тут же вспоминалось, как он и Володька явились сегодня от Совета на завод. Илья поискал глазами Володьку и гордо подумал:
«Ладный парень на развод останется…»
— Ну-у, скоро та-а-ам?! — крикнул капитан и, звякнув шпорами, как бы вщелкнулся в землю.
Счетчики вытолкнули последнего десятого:
— Готово!
— В последний раз обращаюсь к вам! Будете молчать, хуже будет!..
Наступившая тишина обожгла капитана. Он быстро, как на пружине, повернулся, подошел к десятым и закричал:
— К расстрелу-у-у! Кто не хочет умирать, выходи, говори!
Треск его голоса будто оголил Илью и обвернул холодом. Илья затаил дыхание и ждал. Чудилось, Хлудиков и Кузько сейчас взмолятся и начнут выдавать. Но проползла минута, за нею-другая. Тишина окрепла и стала упрямой, как сжатые челюсти. От нежности к товарищам к горлу Ильи подступили слезы, а в груди заиграли радостную песню широта и теплынь. Он укорил себя за то, что плохо думал о многих десятых. А они вот какие, они молодцы… Даже Самойленко, даже Хлудиков, Кузько, Хижняк. Он через нос выдохнул воздух и плечом ощутил, что Самойленко и Вася делают то же самое…
Капитан в трех шагах гладил борт шинели и глазами приказывал десятым, манил их к себе, обещал жизнь и пугал холодом могилы. Илье казалось, что слабые дрожат под этим взглядом, сбрасывают с себя то, что мешает им выступить вперед. От боязни, что это может случиться, от злобы к капитану, к солдатам и казакам Илье стало зябко, и он кинул:
