– Кто там? вскричал он с беспокойством.
Тихий шепот отвечал ему из за двери:
– Не бойтесь, это я; оденьтесь скорее; мне нужно вас видеть.
Эджертон узнал голос леди Лэнсмер и, поспешно одевшись, отворил дверь. Леди Лэнсмер стояла за дверью с ужасною бледностью на лице. Она положила себе палец на уста и дала ему знак за собою следовать. Он механически повиновался. Они вошли в её спальню, и графиня затворила за собою дверь:
Тогда, положив к нему на плечо руку, она проговорила прерывистым и тревожным голосом:
– О, мистер Эджертон, вы должны оказать мне услугу и вместе с тем услугу Гapлею: спасите моего Гарлея; ступайте к нему, убедите его воротиться сюда. Смотрите за ним…. забудьте ваши выборы…. вам придется потерять только год или два из вашей жизни… вам представится еще много случаев… окажите… эту услугу вашему другу.
– Говорите, в чем дело. Нет пожертвования, которого бы я не сделал для Гарлея!
– Благодарю вас; я была в этом уверена. Так ступайте же скорее к Гарлёю, удалите его из Лэнсмера под каким бы то ни было предлогом. О, как-то он перенесет это, как-то оправится от подобного удара. О, мой сын, мой милый сын!
– Успокойтесь! объяснитесь скорее! В чем дело? о каком ударе говорите вы?
– Ах, вы ведь в самом деле ничего не знаете, ничего еще не слышали. Нора Эвенель лежит там, в доме отца своего, – лежит мертвая!
Одлей отступил назад, приложил обе руки к сердцу и потом упал на колени, точно пораженный громом.
– Моя нареченная, моя жена! простонал он. – Умерла! этого быть не может!
Леди Лэнсмер была так удивлена этим восклицанием, так поражена признанием совершенно неожиданным, что не находила слов утешать или просить объяснений и, не быв вовсе приготовлена к порывам горести человека, которого привыкла видеть сохраняющим присутствие духа и холодным, она не могла надивиться, как живо чувствовал он всю тяжесть своей потери.
Наконец он преодолел свои страдания, и спокойно выслушал, изредка лишь переводя дыхание, рассказ леди Лэнсмэр.
Одна из её родственниц, гостившая в то время у неё, за час или за два, вдруг почувствовала себя очень дурно; весь дом был встревожен, графиня проснулась, и мистер Морган был призван, как постоянный доктор этого семейства. От него леди Лэнсмер узнала, что Нора Эвенел возвратилась в родительский дом накануне поздно вечером, почувствовала припадки сильнейшей горячки и умерла через несколько часов. Одлей выслушал это и пошел к двери, по-прежнему сохраняя молчание.
Дели Лэнсмер взяла его за руку.
– Куда вы идете? Ах, могу ли я теперь просить вас спасти моего сына, теперь, когда вы сами еще более страдаете? Вы знаете, как он вспыльчив: что с ним будет, когда он узнает, что вы были его соперником, мужем Норы, – вы, которому он так вверялся? Что выйдет из всего этого? Я трепещу заранее!
– Не бойтесь…. я еще сохраняю присутствие духа! пустите меня… Я cкоро ворочусь… и тогда (губы его дрожали)… тогда… мы поговорим о Гарлее.
Эджертон механически направил шаги через парк к дому Джона Эвенеля. Он подошел к двери; она была отворена; он стал звать – ответа не было; он поднялся по узкой лестнице и вступил в комнату покойницы. У дальнего конца кровати сидел Джон Эвенель; но он казался погруженным в глубокий, томительный сон. В самом деле, он поражен был на несколько часов параличен, – впрочем, не подозревал этого, точно там же, как не замечали этого и другие. Он был оставлен, чтобы охранять дом, – старик, сам ощущавший над собою действие леденящей смерти. Одлей подкрался к постели; он приподнял покрывало, которое наброшено было на бледное лицо покойницы. Кто в состоянии описать, что происходило с ним в ту минуту, корда он стоял тут? Но когда он вышел из комнаты и тихонько спустился с лестницы, он оставил за собою любовь и молодость, все надежды и радости семейной жизни оставил навсегда, навсегда.
Нора умерла в припадке беспамятства, произведя на свет ребенка. В предсмертном бреду она повторяла слова: «стыд, позор, презрение»; на руке её не было видно обручального кольца. Несмотря на нею силу горести, первою мыслию мистрисс Эвенель было снасти доброе имя покойной дочери, сохранит незапятнанною честь оставшихся в живых Эвенелей. Не будучи в состоянии плакать, от слишком тяжелого прилива отчаяния, она думала, придумала и составляла план для дальнейших действуй.
Джэн Ферфильд должна была взять к себе ребенка тотчас же, не дожидаясь рассвета, и воспитывать его вместе с своим. Марк должен был отправиться с нею, Потому что мистрисс Эвенель боялась от него нескромности в припадке столь сильного негодования. Сама мистрисс Эвенель намеревалась сделать с ними часть пути, с целеью напомнить им о необходимости строго хранить тайну. Но они не могли же возвратиться в Гэзельден с другим ребенком; Джэн должна была ехать в такое место, где бы ее никто не знал; обе ребенка стали считаться близнецами. И хотя мистрисс Эвенель была от природы сострадательной и любящей женщиной, хотя она как мать привязывались к детям, но за всем тем с некоторым неудовольствием смотрела она на ребенка Джэн и думала про себя: «Мы избавились бы всех хлопот, если бы тут был только один. Ребенок Норы мог бы тогда всю жизнь считаться ребенком Джэн.»
Гарлей очень удивился увидав Эджертона; еще более удивился он, когда Эджертон сказал ему, что он ожидает себе сильной оппозиции, что он не надеется иметь успеха в отношении Лэнсмера и потому намерен отказаться вовсе от своих притязаний. Он написал об этом графу; но графиня знала истинную причину его отказа и сообщила ее графу, так что, как мы видели уже в начале нашего повествования, дело Эджертона нисколько не потеряло, когда капитан Дашнор появился в местечке; а благодаря настояниям и ораторским способностям мистера Гэзельдена, Эджертон приобрел перевес двух голосов – Джона Эвенеля и Марка Ферфильда. Хотя первый и выехал не задолго из городка по совету медиков, и хотя, с другой стороны, болезнь, которая поразила его и сделала его смирным как дитя, – все-таки он сильно интересовался тем, как будут действовать синие, и готов был встать с постели, чтобы замолвить словечко в защиту своих убеждений В Лэнсмер-парке Одлею подали последнее письмо Норы. Почтальон принес его туда за час или за два до того, как он вышел. Обручальное кольцо упало на пол и подкатилось к ногам Одлея. И эти пылкие, страстные упреки, весь жар оскорбленной любви объясняли ему тайну возвращения Норы, её несправедливые подозрения, причину её внезапной смерти, которую он приписывал горячке, произведенной раздражительностью, беспокойством и усталостью. Нора вовсе не упоминала о ребенке, который уже готов был родиться, и не упоминала, может быть, с намерением. Получив это письмо, Эджертон не имел уже сил оставаться в деревенской глуши в уединении или в сообществе Гарлея. Он сказал на-отрез, что ему нужно ехать в Лондон, убедил Гарлея сопутствовать ему, и там, узнав от леди Лэнсмер, что похороны кончились, он открыл Гарлею страшную истину, что Норы нет уже на свете. Действие, произведенное этим известием на здоровье и душевное расположение молодого человека, было еще сильнее, чем ожидал Одлей, который, от глубокой сосредоточенной горести, перешел к томительному чувству раскаяния.
– Если бы не моя безразсудная страсть, отвечал великодушный Гарлей: – если бы не мои искательства, оставила ли бы она, свой мирный приют, оставила ли бы она свой родной город? Притом же борьба между чувством долга и любовью ко мне! Я это вполне понимаю! Но для меня она все-таки будет жить, как будто никогда не умирала!
– О, нет! воскликнул Эджертон, готовясь делать полное признание. – Поверь мне, она никогда не любила тебя. Да, да! будь уверен! Она любила другого, убежала с ним, может быть, вышла за него замуж.
– Замолчи! вскричал Гарлей. в сильном порыве страсти:– ты убиваешь ее для меня дважды, говоря это! Я еще мог бы мечтать, что она живет здесь, в моем сердце, представлять себе, что она любила меня, что ничьи еще уста не прикасались к ней, не подарившей меня поцалуем. Но если ты заставляешь меня сомневаться в этом…. ты, ты….
Страдания молодого человека были слишком сильны для его организма; он упал на руки к Одлею; прилив крови к сердцу лишил его чувств. В продолжение нескольких дней он находился в опасности и все это время не спускал глаз с Одлея.
– Скажи мне, повторял он: – скажи мне, что ты не убежден в том, что ты говорил. Скажи мне, что ты не имел основания утверждать, будто она любила другого, принадлежала другому.
– Успокойся, успокойся: я, в самом деле, говорил не по убеждению. Я думал этим отвлечь твои мысли от одного и того же предмета. Какое безразсудство, в самом деле! повторял несчастный друг.
И с этой минуты Одлей отказался вовсе от мысли оправдаться перед самим собою; он чувствовал, что бесстыдно лжет – он, высокомерный джентльмен.
