— Заткнись!
Скоро Хеллер чувствует, как все его внутренности начинают сотрясаться, значит, они едут по булыжнику, видимо, мимо вокзала Дамтор; быть может, и мимо университета; вот если бы студенты их поддержали и, сбежав с лекции, осадили бы оба грузовика… А может, они едут на восток, по мосту Кеннеди? Внезапно среди арестованных обнаруживаются битлы, и битлы запевают популярную «Let it Ье»[5], но полицейский, не захотевший ответить на вопрос, куда они едут, резко их обрывает:
— Отставить вой, — приказывает он. — Это вам не экскурсия.
Нарочно они, что ли, растягивают поездку? Попытаться разве описать Гамбург, угадывая, где они проезжают, словно бы видя улицы сквозь брезент? Не используется ли тут удобный случай, чтобы показать им образчик относительности восприятия? Воняет рыбьей мукой — значит, я в Эйдельштадте. Может, принять такой метод? Не воссоздает ли сила воображения, скрытая под брезентом, город Гамбург, равноценный истинному городу, а быть может, даже лучше истинного?
Грузовики сворачивают, подскакивая на бугре, затем словно переваливают через порог каких-то ворот, словом, выбиваются из общего потока уличного движения и едут, как кажется, по бетонированной, продуваемой со всех сторон площади. Теперь встречные порывы ветра от проскакивающих мимо трамваев уже не натягивают брезент, зато крутящиеся вихри полощут его, вздымают куполом крышу. И тут они останавливаются.
Борта кузова падают.
— Эй, выходи! А ну, слезай! Стройся в шеренгу, пентюхи, если понимаете, что такое шеренга.
Какая-то школьница, этакая русалка, распустившая длинные белокурые волосы, мягко, но настойчиво запрещает разговаривать с собой в таком тоне, полицейский, на секунду обалдев, кисло-сладко отдает ей честь и вежливо говорит:
— Глубокоуважаемая барышня, вас также просят взять ноги в руки. А теперь внимание! На-пра-во, черт побери! В полицию — шагом марш!
Гуськом потянулись они к зданию полиции, вползают по двум, не то трем обшарпанным каменным ступенькам, снова строятся в коридоре, пол которого до блеска протерт тряпкой, в коридоре, где так и разит строгой экономией и лизолом.
— Приготовить удостоверения личности, — объявляет полицейский, — будем заносить в протокол ваши данные. Не толкайтесь, все попадут.
Пятым в кабинет входит Хеллер. Зеленоватый свет лампы. У окна, выходящего на двор казармы, приткнулся видавший виды письменный стол. За старомодным, но надежным «ремингтоном» сидит не менее старый полицейский, печатающий двумя пальцами; рядом с ним стоит, склонившись над машинкой, другой полицейский. Стульев нет. На побеленной стене висят календарь — реклама завода сгущенного молока и фотография бывшего командира стройчасти, который с вестфальской одеревенелостью неподвижным взглядом уставился в комнату. Слева от стола — канцелярский шкаф, его дверцы — жалюзи без конца заедает.
Хеллер входит, останавливается у двери. Полицейский, тот, что стоит, коротко:
— Подойдите ближе. Ваше удостоверение.
Хеллер:
— Я не ношу с собой удостоверения. Никогда.
Пожилой полицейский:
— Другой документ? Может, водительские права?
Хеллер, высокомерно улыбаясь:
— Весьма сожалею. Я решительно не ношу никаких официальных собачьих жетонов.
Пожилой полицейский, внимательно взглянув на Хеллера поверх сползающих очков:
— Но вам же известно, что имеется постановление об обязательном ношении документов.
Хеллер:
— Оно не согласуется с достоинством отдельной личности.
Стоящий полицейский:
— Тогда вы, быть может в порядке исключения, будете столь любезны и назовете нам свое имя и свою фамилию.
Хеллер, ползав плечами:
— Янпетер Хеллер, Янпетер в одно слово, а дальше, видимо, требуется дата рождения: родился пятнадцатого января тридцатого года в Гамбурге, на углу Бундесштрассе и Ренцельштрассе в такси, номер такси я позабыл.
Стоящий полицейский обменивается с коллегой взглядами:
— Год рождения — тридцатый, так вы, стало быть, приближаетесь к сорока?
Хеллер с удовлетворением:
— Не хотите ли вы этим сказать, что я выгляжу моложе?
Стоящий полицейский:
— В тридцать восемь школу, как правило, уже кончают.
Хеллер:
— Вот мы и видим, что из этого получается. Если б зависело от меня, я ввел бы вторичное обязательное обучение для всех пятидесятилетних.
Пожилой полицейский:
— Профессия?
Хеллер:
— Учитель средней школы.
Пожилой полицейский:
— В какой же именно школе?
Хеллер:
— В дипхольцской гимназии.
Стоящий полицейский с удивлением:
— Не в Гамбурге? Вы преподаете не в Гамбурге?
Хеллер, равнодушно:
— Гимназии есть еще кое-где, кроме Гамбурга.
Стоящий полицейский, воспользовавшись оплошностью Хеллера:
— А что заставило вас принять участие в гамбургской демонстрации? Да знаете ли вы вообще, из-за чего они демонстрируют?
Хеллер:
— Раз вы о том спрашиваете, скажу — они выступают против стремления из всего извлекать барыши.
Стоящий полицейский не дает сбить себя с толку:
— Они протестуют против повышения цен на школьные проездные билеты. И мне хотелось бы знать, почему вы протестуете вместе с ними, раз сами не пользуетесь гамбургским городским транспортом. Вы же здесь не живете.
Хеллер со вздохом:
— Об этом я совсем позабыл. В случае, если я когда-нибудь еще приму участие в демонстрации, я загодя обзаведусь справкой с места жительства.
Пожилой полицейский, заинтересовавшись:
— А в Гамбург вы приехали, только чтобы принять участие в демонстрации?
Хеллер:
— Нет.
Пожилой полицейский:
— По служебным делам или по личным?
Хеллер:
— Я не думаю, что обязан отвечать вам на эти вопросы. Но если уж вам так хочется знать: я приехал на совещание.
Пожилой полицейский:
— Что за совещание?
Хеллер, не без удовлетворения:
— Педагогическое совещание. Мы составляем новую хрестоматию, мы — трое педагогов, в том числе и я. По официальному заказу.
Пожилой полицейский, с удивлением:
— Хрестоматию?
Хеллер:
— Да, хрестоматию, книгу для чтения. Надеюсь, вам понятно, что я имею в виду.
Пожилой полицейский, улыбаясь:
— Что ж, вы, надо думать, сослужите молодому поколению хорошенькую службу.
Хеллер:
— Мы многого достигнем, если полиция оставит свои честолюбивые мечты и не будет тщиться конкурировать с нами. В педагогическом смысле.
Пожилой полицейский впивается в Хеллера испытующим взглядом:
— Быть может, господин Хеллер, вам еще этого никто не говорил, ну так я скажу. За всю мою долгую трудовую жизнь я не видел человека более жалкого, чем революционер не первой молодости, человека, не обладающего мужеством жить согласно своему возрасту и опыту. Верить в невероятное можно себе позволить лишь в раннем возрасте, в начале пути. Молодые люди, те могут себе многое позволить, могут требовать: все или ничего. Но в вашем возрасте следует знать границы.
Хеллер резко:
— Если дополнительное занятие с отстающим закончено, то я, видимо, могу идти.
Пожилой полицейский:
— По мне, пожалуйста. Можете идти.
Хеллер уходит, не прощаясь.
В коридоре его встречают вопросами, все весело проявляют любознательность.
— Ну как там?
— Больно?
— Чего хотят эти ищейки?
Но Хеллер отмахивается и, проходя мимо строя любопытных, всем своим видом показывает, что спешит. Прыгая через ступеньку, он спускается по каменной лестнице и решительным шагом пересекает двор полицейской казармы: часовые у ворот пропускают его, словно не замечая. Хеллер ни секунды не колеблется. Он тотчас устремляется к трамвайной остановке, где взбешенная мамаша — целлофановая шапочка на косматой голове, две сумки с продуктами, букет цветов в раскисшей бумаге — утверждает свою власть над крошечным мальчонкой, который ничего иного не хочет, как перерыть желтую урну и по возможности опустошить ее. Мать то и дело отдергивает его от урны, шлепает по вислому, мягкому задику и, так как это не помогает, влепляет ему пощечину. Мальчишка топочет, ревет, протягивает толстые ручонки к урне. Мать опускает на землю вторую сумку, встряхивает мальчишку, дергает его за руку, э, да она сейчас выдернет ему руку, но тут Хеллер выуживает из урны два старых трамвайных билета, протягивает их ревущему мальчугану и принимает на себя грозный взгляд матери. Мальчишка, хохоча, тотчас заталкивает билеты в рот.
А вот и трамвай. Хеллер входит, его пропихивают до середины, и тут он, подняв руку, виснет на ремне. Кажется, что вагон предоставлен только простуженным людям, одни кашляют лающим, другие сухим кашлем, одни сопят, другие шмыгают носом, а третьи дышат с присвистом. Даже вагоновожатый болен, на каждой остановке он что есть мочи сморкается и разглядывает в зеркало заднего вида покрасневшие, слезящиеся глаза.
