Хеллер прижимается ртом к рукаву плаща. Когда его спрашивают об остановках, он отрицательно мотает головой. Чтобы избежать прикосновений, он забился в узенький закуток рядом с площадкой, прижался лбом к стеклу, смотрит на улицу: черные деревья, стены, витрины. Светильники отбрасывают болезненно — голубой свет.
Этим путем Хеллер уже однажды ехал, в похожий вечер, но тогда его не отягощали воспоминания. А вот Изебекский канал; Хеллеру выходить. Он возвращается чуть назад, потом шагает по песчаной дорожке вдоль канала, зеркало которого разбивают струи дождя. На том берегу видит пустующие лодочные сараи.
Хеллер с тем же успехом мог бы подойти к облицованному клинкерным кирпичом многоквартирному кубу с фасада, минуя табачную лавку, парикмахерскую и местное отделение сберкассы, он таким путем дошел бы до подворотни, а оттуда попал бы в квадратный двор, но он решил подойти к дому с обратной стороны, возможно, опасность, что его узнают, здесь меньше. Хеллер идет по узкой пешеходной дорожке, проходит с задней стороны дома в подворотню, в которую не проехать ни машине, ни даже обычной телеге, в нее могут пройти только пешеходы да провезти с собой детские коляски. В штукатурке стен процарапаны новые похабные рисунки и надписи. Во дворе Хеллер останавливается. Вот знакомые стойки для выбивания ковров и дорожек, а там, за чахлым кустарником, песочница для детей — и на сей раз здесь перезимуют формочки, жестяные крабы, утконосы и с ними неизменная лопатка.
Хеллер озирается, обдумывает: если он взберется на мусорные ящики рядом со стойкой, то сможет заглянуть в кухню и даже разглядеть детскую; и он, забравшись на мусорный ящик, прижимается к стене: да, они дома. Обе сидят за столом, его жена и дочь, Шарлотта и Штефания. Причесана Шарлотта как прежде, волосы собраны на затылке заколкой, украшенной — Хеллер помнит это — либо бабочкой, либо гусеницей. На столе стоят чашка и стакан с молоком. Штефания сует пальцы в рот, что-то вытаскивает и подает матери, та, правда, не сует предмет в рот, но — подняв верхнюю губу — прикладывает его к зубам и, поднявшись, показывает девочке: ну, разве так уж плохо? Чтобы удостовериться, она подносит к лицу ручное зеркало и под скептическим взглядом Штефании приходит к заключению: право, не так уж она безобразна, эта зубная пластинка.
Пластинка; стало быть, Штефании надели пластинку. Мать возвращает девочке пластинку, просит надеть ее и, склонившись к самому лицу девочки, поднимает зеркало и обнажает теперь ее зубы: погляди же сама, Штефания, разве так уж велика разница? С пластинкой или без нее — едва ли кто заметит. Шарлотта обнимает Штефанию, целует в губы: видишь, я и не замечаю ее вовсе. И они подают друг другу руки, вернее сказать, Шарлотта берет руку Штефании, они, видимо, о чем-то договорились, что-то друг другу торжественно обещают; надо думать, она опять предложила ребенку какое-нибудь поощрение, она же придумала все поощрять: чистку зубов, уборку, а теперь ношение пластинки. Шарлотта весь мир заставила бы работать с помощью системы поощрений.
Внезапно Шарлотта поднимает голову, выпрямляется, прислушивается: услышала, верно, звонок; вот она вскочила, глянула еще раз в зеркало, прелюде чем знаком напомнить о чем-то девочке, и, разгладив юбку, одернув джемпер, идет в прихожую. К ней кто-то пришел. Выходя, она поворачивается лицом к окну, Хеллер видит сомнение на ее застывшем лице, которое, как он долго считал, ни в жизнь не изменится просто потому, что Шарлотта всегда принимала в расчет и взвешивала вторую, худшую сторону дела, даже говоря о самой себе, комментировала с сомнением в голосе собственные слова.
Штефания, оставшись одна, снова вынимает пластинку изо рта, отставляет далеко от себя на вытянутую руку, корчит ей гримасу и поспешно вновь надевает на зубы, как только входит мать. Шарлотта вводит в кухню — столовую мужчину, курчавого атлета в плаще, тот здоровается со Штефанией дружелюбно, — хотя нет, так, пожалуй, хотелось бы Хеллеру, но все же он здоровается с какой-то дружеской фамильярностью, как бы подтверждая давнее их знакомство. Вошедший не снимает плаща. Он садится к девочке, нагибается к ней, что-то говорит, быть может, отпускает комплименты, подтверждает, что пластинка сидит хорошо. Он даже позволяет себе мимолетную ласку: широкой ладонью ерошит ей волосы. Шарлотта извиняется, она, очевидно, хочет переодеться, и они уйдут.
Шум, бряканье сумок с инструментами о рамы велосипедов заставляют Хеллера прервать свои наблюдения. Он спрыгивает с мусорного ящика; из подворотни задней стороны дома появляются два человека с велосипедами, Хеллер быстро ныряет в подворотню фасада, сворачивает и останавливается у витрины сберегательной кассы, выложенной серым бархатом — посредине равномерные складки, — в витрине ничего не выставлено, кроме машинописного листка с ежедневным курсом валюты. Сбоку еще висит плакат «Коль имеешь вклад — каждый тебе рад». Хеллер стоит перед пустой витриной — да и что им выставлять? — читает курс валюты, но внезапно отступает на шаг и бежит к будке телефона — автомата на другой стороне улицы. Номер он знает на память и всегда будет знать на память. Он мысленно видит, как она прислушивается к звонку, медлит, но все-таки выходит из ванной в прихожую и снимает трубку.
— Шарлотта? Не клади трубку, я же знаю, что ты дома, я знаю также, что у тебя гость. Не хочешь, так не отвечай, но выслушай меня… Нет, позже нельзя, Штефания сейчас занята, а вы успеете… Да будь он сто раз твой начальник, пожалуйста, выслушай меня, или мне придется прийти к тебе на работу, я уж сегодня совсем было собрался, но на Штефансплац… мне кое-что помешало. Ты же знаешь, я вправе видеть ребенка, ты же сама согласилась с этим. Ты меня слушаешь? Ну, тогда хорошо. Я еще день — другой пробуду в Гамбурге, я остановился в пансионе Клёвер, в отеле — пансионе на берегу Альстера. Ты ведь знаешь, ты же туда звонила… Скажи, когда я могу видеть ребенка и когда мы сможем с тобой поговорить… Где я сейчас? Да, именно здесь. Нет, нам есть смысл увидеться, я докажу тебе… Финансовый отчет? Что ты имеешь в виду? Ваш квартальный отчет? По мне, так составляйте его хоть сейчас. Ты позвонишь?.. Ладно, если хочешь, я сделаю это, сегодня же. Поздно… Завтра? Значит, завтра. Шарлотта? Шарлотта?
Хеллер вешает трубку, выходит из будки телефона-автомата, бежит к книжному магазину, что на углу улицы. Узнают ли его там? Но служащие давно сменились. Молодая неловкая продавщица предлагает ему свою помощь, он отрицательно машет рукой, он, мол, сам разберется, он их старый покупатель, случайно заскочил в магазин, вот он уже у крутящихся стоек с карманными изданиями, быстрым взглядом, склонив голову к правому плечу, окидывает он названия, глядит мимо книг на улицу, на входную дверь дома, откуда они сейчас появятся или уже появились, чего Хеллер не видит, так как приседает на корточки, ища укрытия за стойкой. Курчавый атлет ведет Шарлотту к машине, открывает ей дверцу.
Но почему Шарлотта медлит? Она внимательно всматривается в телефонную будку, обшаривает взглядом всю улицу по одну и по другую сторону от будки. Она чувствует его присутствие, она чувствует главное, что за ней в этот миг наблюдают, и стоит, будто что-то отыскивая; но тут вспыхивают фары, и она наконец садится в машину. Продавщица понимает, что Хеллер использует стойку как укрытие, что он в такой неудобной позе, едва не теряя равновесия, наблюдает за отъезжающей машиной. Продавщица сейчас одна в магазине, ей надо задать посетителю хоть какой-нибудь вопрос, и она спрашивает:
— Вы что-нибудь выбрали?
— Разумеется, — отвечает Хеллер, — вот это карманное издание, «Радиопьесы», и еще, если у вас есть, последний номер «Шпигеля».
Как следует принимать официальное извинение? Валентин Пундт, сжимая руками подлокотники кресла у письменного стола, затаил дыхание, склонил голову и с такой сосредоточенностью уставился на коврик у кровати, словно хочет прожечь в нем дырку; ноги его, однако, для равновесия слегка раздвинуты. Внимательно слушая, Пундт задумчиво принимает извинения, возможно, оценивает их по форме и содержанию.
— Я, право же, не хотел сказать ничего дурного и вовсе не собирался характеризовать ваш, господин Пундт, личный опыт как «груду старья» или «бред сивой кобылы», подобная мысль мне и в голову не приходила. И если хотите знать, я ошеломлен, я в полной растерянности, что именно вы меня так неправильно поняли, ибо именно вы с самого начала заявили, что на наших заседаниях и обсуждениях мы ничего не принимаем на свой счет. Но если я тем не менее сказал что-то, оскорбившее ваши чувства, то виной тому моя особая заинтересованность в этом разделе хрестоматии, в конечном итоге каждый из нас отвечает за книгу в целом. В этом смысле я и прошу вас извинить меня.
Ну вот, собственно, и все, словно говорит следующий за речью жест, которого Пундт не замечает, он все еще занят оценкой самого извинения; в конце концов он кивает, это кивок согласия, и рука, протянутая Хеллеру, не только готова все простить, но хочет поздравить его в связи с выдержанным испытанием. Они пожимают друг другу руки, а единственный свидетель события, благодаря которому совещание не будет прервано до срока, — непромокаемое пальто Пундта, висящее на двери.
