не было, но неприятные догадки возникали. Недавно, прочитав в газетах о покушении на Герке и описание характера ранения, он тотчас же подумал, что теперь вполне возможно вторичное появление у него господина барона. Так он думал, так он надеялся. Опять беда обернулась для этого Герке благословением, его возвели в героя, в мученика, пролившего кровь за идею, в некоторого рода преемника Хорста Весселя. «Ну погоди же, – думал доктор Вольгемут, – попадись мне только в руки, уж я тебя попотчую». Доктор горел нетерпением. Он мечтал о том, что и как он скажет Герке. И когда мсье барон вошел в его кабинет, ему показалось, что этого Герке притянули его, Вольгемута, мечты, его желания.
Вот наконец-то в его зубоврачебном кресле и в самом деле снова сидит этот безмерный наглец, представитель ненавистного режима, воплощение зла. Доктор Вольгемут велит мсье барону открыть рот. Так Вольгемут и думал: золотым мостом, который он своими руками сделал, он спас жизнь этому чудовищу.
– Благодарю, – сухо сказал он. – Можете закрыть ваш драгоценный рот.
– Ну как? – тревожно, но с наигранным хладнокровием спросил Герке. – Можно что-нибудь сделать?
– Вообще нельзя, но я, пожалуй, мог бы, – ответил доктор. – Челюсть надо в нескольких местах заменить платиновым протезом; дело это потребовало бы много терпения как от врача, так и от пациента. И после всех усилий гарантировать успех все же нельзя.
– Да, – ответил Герке, – жаль, что плод наших с вами усилий и терпения разрушен.
– Все же наш золотой мост спас вам жизнь, мсье барон, – сказал Вольгемут.
Шпицци, сидя в кресле, скосил на него глаза. Длинноногая кавалерийская фигура Вольгемута, его трескучий голос, его умное, резко очерченное лицо представлялось Герке в воспоминании симпатичнее, чем показалось ему в эту минуту.
– Да, во рту у вас большие разрушения, мсье барон, – задумчиво, сдержанно сказал доктор Вольгемут. – Но в Германии они повлекли за собой во много раз большие разрушения.
Это был намек на то, что нацисты воспользовались покушением на Герке как предлогом для новой волны жестоких преследований эмигрантов и их родственников, остававшихся в Германии, которых «в наказание» нещадно грабили, над которыми издевались и измывались.
– Многим ни в чем не повинным родственникам многих ни в чем не повинных эмигрантов разбили «в наказание» не только челюсти, милостивый государь, – продолжал доктор Вольгемут.
Шпицци только плечами передернул в ответ на этот намек, на этот безвкусный сентиментальный пафос.
– Так как наши пути опять скрестились, – сказал далее все с тем же безвкусным пафосом доктор, – то разрешите мне задать вам вопрос: знаете ли вы историю Мардохея и рейхсканцлера Амана?
Господин фон Герке не знал этой истории.
– Рейхсканцлер Аман тоже задумал против Мардохея и его единоплеменников страшные злодеяния, – стал излагать неизвестную господину фон Герке историю доктор Вольгемут. – Среди прочих злодеяний он велел построить для Мардохея очень высокую виселицу. Но в конце концов он сам повис на ней.
– Возможно, – согласился Шпицци, и его ржавый голос прозвучал миролюбиво, – возможно, что наши концентрационные лагеря послужат когда-нибудь местом заключения для наших людей по приказу ваших. Но, откровенно говоря, мне не хотелось бы обсуждать с вами перспективы «третьей империи», я предпочел бы поговорить с вами об оздоровлении моей челюсти. Не будете ли вы любезны сказать, угодно вам вновь привести мои зубы в порядок?
Этого вопроса Вольгемут только и ждал. Вот теперь он потешит свое сердце, он унизит ненавистного ему человека. Об этом он мечтал с той минуты, как прочел о покушении на Шпицци. Он помедлил с ответом, подыскивая острые и меткие формулировки, которые бы сразили врага, и господин фон Герке воспользовался случаем, чтобы в свою очередь дать щелчок этой свинье.
– О цене, – продолжал он, – нам долго говорить не придется. Ведь вы уже в Париже мне объяснили, что вам известно, как сильно заинтересованы в вашем мастерстве те, кто в нем нуждается. Я готов и теперь заплатить столько же, сколько платил в Париже.
Но Вольгемут уже продумал свой ответ.
– Сама по себе эта цена была бы, пожалуй, достаточной, – сказал он. – Но я не делаю бесполезной работы. Если человек так ведет себя, что ежеминутно рискует стать жертвой покушения на его жизнь со стороны какого-нибудь глубоко оскорбленного в своем правосознании человека, то я предпочитаю не браться за восстановление его челюсти. – Вольгемут говорил медленно, смакуя каждое слово, выговаривая его с едва скрытым торжеством. – Нет, милостивый государь, – зло сказал он в заключение, – нет, хотя бы вы положили передо мной за каждый франк моего парижского гонорара добрый английский фунт и я мог бы на эти деньги вырвать из рук вашего Гитлера сто или двести человек, я все равно палец о палец не ударил бы ради благообразия вашей драгоценной физиономии.
Шпицци медленно поднялся с кресла. Он сам не мог понять, как это он пришел сюда. Заранее следовало знать, что этот недочеловек, воспользовавшись случаем, захочет вволю насладиться вульгарной местью.
– Вы человек высоких принципов, – сказал Герке своим ломким голосом. – Но боюсь, что если на вашей стороне все так же, как вы, лишены гибкости, то еще долго вы будете заключенными, а мы – вашими сторожами в немецких концентрационных лагерях. – И он удалился.
Вольгемут рассказал вдове Блэкет о разговоре с Герке. Ну и отбрил же он этого барона. О «последнем слове» Шпицци доктор, конечно, умолчал. Вдове Блэкет, однако, не понравился подход доктора Вольгемута ко всему этому делу. Месть была бы благороднее и даже, может быть, чувствительнее, если бы доктор как раз на противнике показал свое мастерство.
– Ваши слова, миссис Блэкет, – поднял ее на смех Вольгемут, – обнаруживают глубокое понимание нравов наших достоуважаемых врагов.
Но в душе он не считал, что она так уж не права. У него остался очень неприятный осадок от того, как мсье барон с поднятой головой, задрав нос над перекошенной челюстью, вышел из его кабинета.
А Шпицци рассказал мадам Дидье о своем посещении зубного врача. Этот субъект, сказал он, столько всякой всячины наговорил ему, что он потерял к нему доверие как к специалисту. Коринна успокаивала его: не Вольгемут, так другой специалист ему поможет. И если даже вообще ничего нельзя сделать, то и это не беда. Ей Шпицци даже больше нравится таким. Он пролил кровь за идею, знак этого остался у него на лице, его окружает атмосфера мученичества.
Шпицци и сам убеждал себя, что, покуда он жив, лицо его, такое, как сейчас, будет постоянным напоминанием национал-социалистской партии, что она в долгу у него. Но этот пластырь, положенный на рану, мало помогал.
