- Прими их, - произнес он с такой доброй, нежной улыбкой, что Леди Л. запомнила ее на всю жизнь. - Они тебе принадлежат по праву.
Отягченные золотом и камнями руки старухи тяжело упали вниз. Мгновение она оставалась неподвижной, бесстрастно разглядывая Армана, затем опустила голову.
Вдруг что-то в поведении нищенки поразило Анетту. Она нагнулась, заглянула в ее открытые глаза, вскрикнула и с рыданиями убежала прочь; старуха, не совладав с волнением, скончалась.
На следующий день все миланские газеты писали о "самой невероятной загадке века" - старой нищенке, найденной мертвой в квартале Кампо с бесценным колье на шее, бриллиантами по двенадцати каратов в ушах, приколотым к ее лохмотьям золотым скарабеем и браслетами из золота и изумрудов на холодных запястьях.
Адвокаты Глендейла потратили два года на то, чтобы вернуть драгоценности, доказывая, что они были похищены в гостинице из шкатулки подзащитного. Какие только гипотезы не выдвигались, однако имя Анетты не всплыло ни разу - ни в газетах, ни в ходе следствия. Итальянский писатель Ардити положил этот случай в основу одного из самых известных своих романов.
Анетта всю ночь проплакала у себя в номере. У нее даже подскочила температура, и она несколько дней не вставала с постели. Впервые после знакомства с Арманом она его боялась. Она чувствовала себя униженной, презираемой, отвергнутой, и вся та энергия, необузданность, страсть, что еще оставались в ней, вся оскорбленная женственность побуждали ее перейти грань, которая отделяет любовь от ненависти; одной иронии было уже недостаточно, кокетничанье, шутки теряли смысл и свои защитные свойства; она отдалась водовороту страстей, эмоций: к дерзким мечтам о торжестве возмездия примешивались глубокое отчаяние и душевная боль, притупить которую были не в силах даже слезы. Едва оправившись от болезни, она поездом уехала в Комо искать защиты и утешения подле того, кто единственный по-настоящему ее понимал и во всем поддерживал.
- Я больше так не могу, Дики, Не могу больше. Не могу и... не хочу.
Глендейл нежно прижал к плечу голову расплакавшейся девушки. На его бесстрастном, с восточными черточками, лице, в застывшем взгляде слегка раскосых глаз промелькнуло выражение радости - как у человека, весьма довольного тем, что ему наконец удалось похитить из Лувра саму "Джоконду".
- Я умоляю вас, Дики, помогите мне. Он погубит меня... а я... я так его люблю!
- Успокойтесь, вы с ним оба - страстные натуры, вам совершенно недоступны умеренные широты, а только на них человек еще сохраняет шансы продлить свое счастье. У него - экстремизм души и идей, у вас - экстремизм сердца и чувств... Очень скверно! Страсти, как сердечные, так и идейные, в конечном счете превращают мир в джунгли. Вспомните эти строчки из Уильяма Блейка: "Tiger, tiger, burning bright, in the forests of the night..."16 Я не знаю более яркого и точного образа страсти...
- Но что же делать, Дики, что делать?
- Полноте, дитя мое, ведь это так просто! Откажитесь от встреч с ним. А чтобы вы меньше страдали первое время, мы могли бы уехать месяцев на шесть в Турцию. Весна на Босфоре залечивает любые раны.
- Это не поможет, Дики. Слишком близко. Стоит мне только оттуда вернуться, как я тотчас брошусь к нему в объятия. Я не могу без него жить... Боже мой, Дики, что со мной станет?
Глендейл задумался.
- Мне, право, видится только одно, что мы можем сделать, - сказал он наконец. - Учитывая ту исключительную страсть, какую он вам внушает, выбор у нас не большой, верно? Необходимо сделать так, чтобы у вас просто не было физической возможности видеться с ним. Вначале будет нелегко, но жизнь есть жизнь, и через год или два нам, я уверен, удастся преодолеть эту трудность.
- Поверьте, это бесполезно. Даже если мы с вами уедем в Китай. Я себя знаю.
- Видите ли, это, не совсем то, что я имею в виду, - доброжелательно проговорил Глендейл. - Мне кажется, единственный способ отгородиться от него - толстые стены да непрерывный, строжайший надзор, который лишил бы Армана всякой возможности встречаться с вами.
- О чем вы? Не могу же я все свое время проводить в крепости.
- Да нет же, дитя мое. Не вы. Он. Это очень легко устроить" поверьте. Нам не составило бы никакого труда заточить Армана в одну из тех респектабельных тюрем, что итальянцы унаследовали от австрийцев и содержат теперь в образцовом порядке.
Она с ужасом посмотрела на него:
- Дики, вы чудовище! Я вам категорически запрещаю! Если вы сдадите его в полицию, вы меня больше никогда не увидите! Я покончу с собой.
Он взял ее за руку:
- Анетта, подумайте как следует. Здоровье у меня не ахти какое... Врачи говорят, старею. Детей у меня нет. Когда я думаю о своих садах, своей любви, своих картинах... И вы, и я, мы оба обладаем способностью привязываться к предметам, как к друзьям, любить их, заботиться об этом загадочном мире, который называют неодушевленным... Вещи становятся неодушевленными, только когда их бросают. Предметам, чтобы начать жить, необходимо внимание, дружба... Когда я умру, все то, что составляло мою вселенную, рассыплется, рассеется как дым... Осознавать это так мучительно. Я хотел бы, чтобы после меня вы позаботились о моем сказочном мирке. Я хотел бы, чтобы вы вышли за меня замуж.
Она смерила его недоверчивым взглядом:
- Дики! Вы даже не знаете, кто я.
- Я знаю все. Уже почти год я исследую ваше прошлое и не думаю, что осталось много такого, чего бы я не знал. Могу даже сказать больше: следов вашего прошлого почти не осталось. Мне далось это нелегко, но теперь любой, кто стал бы искать в мэрии свидетельство о рождении Анетты Буден, только напрасно потратил бы время. А все эти глупости, как-то: происхождение, дворянство, титул, - вызывают у меня только смех и даже злость. Я их ни в грош не ставлю. Моя жена - цыганка - была уличной танцовщицей, когда я ее встретил, но в ней чувствовалась порода, истинная, природная утонченность.
Единственное, что стоит ценить в человеке, - это чувство собственного достоинства, и вы в высшей степени наделены им. Вы были бы для меня превосходной спутницей, идеальной наследницей всего того, чем я владею. Вез вас в моих картинах будут видеть только деньги, мои дома осиротеют и постепенно погрязнут в уродстве, от моих садов повеет мерзостью запустения... Нельзя так поступать с вещами, которые любишь, Анетта, - мы нужны им.
Она была ошеломлена, потрясена до глубины души: более трогательного признания девушка не могла и представить. Но она только покачала головой:
- Я бы так хотела сказать "да", Дики. Только это невозможно, это было бы нечестно по отношению к вам. Я не могу жить без Армана. Вы знаете, что это такое.
Он поцеловал ее в лоб.
- Да, малыш, - грустно проговорил он. - Да. Я знаю, что это такое. Тогда... Едем в Равенну.
Но он подал ей мысль о бегстве, и всю ночь она не могла сомкнуть глаз; потрясенная, отчаявшаяся, курила сигарету за сигаретой, грезила свободой, но понимала, что освободиться не сможет. Она начинала сознавать, что любовь может стать жестоким рабством и тот, кто захочет разорвать его цепи, должен обладать незаурядной силой воли, которой у нее, судя по всему, не было. Вот Арман, тот прочно усвоил, что нет ничего дороже свободы и что ради нее можно не колеблясь пожертвовать всем, но она определенно не сумела воспользоваться его уроками. Действительно, размышляла она, вздыхая, нужно было выковать характер, перейти, как он говорил, к прямым действиям, проникнуться, наконец, той доктриной, что ей внушали, и бросить бомбу, чтобы избавиться от своего мучителя.
Вернувшись из Равенны и снова встретившись с Арманом, она взглянула на него другими глазами и впервые по-настоящему попыталась усвоить его беспощадную логику, поддаться убежденности, сквозившей в этом завораживающем, страстном, звонком голосе, изобличавшем рабство во всех его проявлениях и отвергавшем любые формы зависимости сердца и рассудка. Сейчас-то Леди Л. хорошо видела противоречие между тем, что внушал ей Арман, образом жизни, какой он вел, между той абсолютной свободой, к которой он призывал" и его собственным порабощением идеей. Противоречие было даже между абсолютной идеей свободы и абсолютной преданностью этой идее, между свободным человеком, каковым он себя считал, и его полным подчинением доктрине, идеологии. Сегодня ей казалось, что действительно свободным может быть только тот, кто свободно обходятся со своими идеями, не полагается на одну только логику, на какую-то одну истину, кто допускает свободу действий в отношении всего, в рамках любой философии. Быть может, нужно даже уметь подняться над своими идеями, убеждениями ради того, чтобы остаться свободным человеком. Чем строже логика, тем больше у нее сходства с тюрьмой; ну а жизнь состоит из противоречий, компромиссов, временных сделок, и высокие принципы способны не только озарить мир, но и сжечь его. Любимая фраза Армана: "Нужно идти до конца" - могла привести лишь в никуда, его мечта о полной социальной справедливости отличалась чистотой, какая бывает только в вакууме. Но ей было всего двадцать, образования она не получила и не догадывалась даже, какой разрушительной силы может достичь логический экстремизм как в истине, так и в заблуждении, она не жила еще в великом веке идеомании; знала она лишь одно: он охвачен всепоглощающей страстью, она же вынуждена довольствоваться остатками.
