– Разве вы в этом сомневаетесь? – спросил он осторожно.
– Как! – воскликнул Гофман. – Сомневаюсь ли я? Еще бы! Я ужинал, танцевал с ней! Я провел с ней ночь!
– Тогда это необычайный случай, я обязательно опишу его в медицинском журнале, – заявил доктор, – и вы письменно подтвердите это, не правда ли?
– Но я не могу это подписать, потому что я вас опровергаю, говорю, что это невозможно, что это несправедливо.
– A! Вы говорите, что это несправедливо? – возмутился доктор. – Вы говорите это мне – тюремному врачу, который всеми способами пытался спасти ее и не преуспел в этом, мне, простившемуся с ней, когда ее вели к роковой телеге? Вы говорите, что это несправедливо? Погодите же!..
Доктор протянул руку и, нажав на бриллиантовую пряжку, соединявшую концы бархотки на шее, потянул ее к себе. Гофман испустил ужасный крик. Более ничем не поддерживаемая на плечах, мертвая голова казненной покатилась с кровати на пол и остановилась у ног Гофмана, подобно тому как накануне головня была остановлена ногой Арсены. Молодой человек отскочил назад и бросился на лестницу, крича:
– Я сошел с ума!
В этом утверждении не было ни малейшего преувеличения: разум – эта тонкая преграда, сдерживающая иногда чрезмерные умственные способности поэта; это легкое препятствие, отделяющее вымысел от безумия, часто кажется готовым разорваться, рухнуть в его голове, подобно развалившейся стене.
Но описываемые нами события происходили в то время, когда любой быстро передвигающийся по улицам Парижа человек вызывал подозрения; парижане стали очень любопытны в блаженном 1793 году и всякий раз, когда видели кого-то бегущего, останавливали его, чтобы узнать, за кем или от кого он бежал. Поэтому и Гофмана остановили у церкви Успения, в которой сделали караульню, и отвели к сидевшему там начальнику стражи.
Там Гофман понял опасность, которой он подвергался: один принял его за аристократа, думая, что он бежал, чтобы скорее достичь границы, другие возомнили его агентом Питта и Кобурга, иные кричали: «На фонарь!» – что было невесело, другие: «В республиканское собрание!» – что было и того хуже. От фонаря еще можно было спастись, согласно аббату Мори; из республиканского же собрания никогда.
Тогда юноша попробовал объяснить все случившееся с ним со вчерашнего вечера. Он рассказал о своем визите в игорный дом и о выигрыше; о том, как с карманами, полными золота, он отправился на Ганноверскую улицу; как женщина, к которой он пришел, скрылась; как, гонимый страстью, он бегал по улицам Парижа и, проходя площадь Революции, обнаружил эту женщину у подножия гильотины; как она проводила его в гостиницу на улице Сент-Оноре и как, в довершение своих страданий, после ночи страсти, проведенной в этой гостинице, он обнаружил в своих объятиях возлюбленную не просто мертвой, но казненной.
Все это было совершенно невероятно, поэтому рассказ Гофмана вызвал у слушателей недоверие: скептики кричали о лжи, более снисходительные говорили о сумасшествии.
Между тем один из присутствующих подал хороший и простой совет:
– Вы провели ночь, говорите вы, в гостинице на улице Сент-Оноре?
– Да.
– Вы все выигранное золото выложили на стол?
– Да.
– Вы ужинали там и провели ночь с женщиной, голова которой поутру покатилась к вашим ногам, и это вселило в вас ужас, под влиянием которого вы стали метаться по городу?
– Да!
– Ну, так отыщем гостиницу. Золото, скорее всего, исчезло, но, может быть, там осталась женщина.
– Да! – закричали все присутствовавшие хором. – Отыщем, отыщем!
Гофману очень не хотелось участвовать в этих поисках, но ему ничего не оставалось, как повиноваться бушующей толпе, собравшейся вокруг него и скандирующей «отыщем». Он вышел из церкви и в поисках гостиницы отправился вдоль улицы Сент-Оноре.
Расстояние от церкви Успения до Королевской улицы было невелико. Но как Гофман ни искал, поначалу небрежно, потом со вниманием и, наконец, с желанием найти, он не увидел ни одного дома, хотя бы сколько-нибудь похожего на ту гостиницу, в которую он вошел накануне, где провел ночь и откуда недавно выбежал. Подобно тем волшебным декорациям, которые исчезают в театре по мановению руки машиниста, после того как они выполнили свое назначение, гостиница с улицы Сент-Оноре исчезла, как только адская сцена, которую мы попытались описать, была сыграна.
Все это не удовлетворило зевак, сопровождавших Гофмана и требовавших непременно какого бы то ни было результата для своего успокоения; а результат мог быть единственный – это обнаружение трупа Арсены или арест Гофмана как человека подозрительного.
За отсутствием тела Арсены решение арестовать Гофмана было почти единодушным, но вдруг этот последний заметил черного человека и стал звать его на помощь, уговаривая подтвердить правдивость своего рассказа.
Слова доктора всегда имеют большую власть над толпой. Этот последний объявил свое звание, и ему очистили дорогу, чтобы он смог подойти к Гофману.
– Ах, бедный молодой человек! – сказал он, взяв того за руку, будто проверяя у него пульс, а в действительности – чтобы дать ему знать особым пожатием руки, чтобы юноша не опровергал его слов. – Бедный молодой человек! Стало быть, он бежал.
– Бежал? Откуда? – раздались крики двадцати человек.
– Да, откуда бежал? – поинтересовался Гофман, не желавший принимать унизительного спасения, предлагаемого ему доктором.
– Черт возьми! – воскликнул доктор. – Из больницы, разумеется!
– Из больницы! – подхватили те же голоса. – Из какой больницы?
– Из больницы для умалишенных.
– Ах! Доктор, доктор, – возмутился Гофман, – что это за шутки!
– Бедный молодой человек, – продолжал доктор, будто не слыша возражений художника, – бедный молодой человек потерял, видимо, на эшафоте любимую женщину.
– О, да, да, – горячо заговорил юноша, – я ее очень любил, однако не так сильно, как Антонию.
– Бедняга! – воскликнули многие женщины, тоже находившиеся в толпе и уже начинавшие испытывать жалость к Гофману.
– Да, и с тех пор, – продолжал доктор, – он стал жертвой ужасного видения: он думает, что если станет играть и выигрывать – это позволит ему обладать той, которую любит. Потом с золотом в карманах он скитается по улицам и находит женщину у подножия гильотины; он отправляется с ней в роскошную гостиницу, где проводит ночь в веселье, страсти, опьянении, после чего находит ее мертвой. Не это ли рассказал он вам?
– Да-да! – закричали в толпе. – Слово в слово!
– Что же! – воскликнул Гофман с горящим взором. – Неужели вы, доктор, скажете, что это ложь? Вы же сами расстегнули бриллиантовую пряжку, скреплявшую концы бархотки на ее шее? О! Я должен был догадаться, что в этом есть что-то странное, когда я видел, как капли шампанского сочились из-под ее бархотки, когда горящая головня коснулась ее обнаженной ноги и ее нога, нога мертвеца, не обожженная огнем, погасила пламя!
– Вы видите, видите, – сказал доктор растроганным голосом, жалостливо глядя на несчастного, – его сумасшествие возвращается.
– Как – мое сумасшествие! – возмутился Гофман. – Вы осмеливаетесь говорить, что это неправда? Вы смеете опровергать, что я провел ночь с Арсеной, вчера казненной? Вы оспариваете, что ее голову на плечах придерживала только бархотка? Вы смеете уверять, что, когда вы расстегнули пряжку, мертвая голова не скатилась на ковер? Полно вам, доктор! Полно, по крайней мере вы-то знаете, что я говорю правду.
– Друзья мои, – воскликнул доктор, – теперь вы убедились, не правда ли?
– Да, да! – закричали в толпе, а те из присутствующих, кто хранил молчание, печально покачивали головами в знак согласия.
– Теперь, – сказал доктор, – найдите фиакр, чтобы я мог его отвезти.
– Куда это? – возмутился Гофман. – Куда вы собираетесь меня везти?
– Как куда? – переспросил доктор. – В дом умалишенных, откуда вы бежали, мои добрый друг. – Потом тихо добавил: – Дайте мне свободу действий! Или я не отвечаю за вас. Эти люди полагают, что вы их одурачили. Они разорвут вас на куски.
Гофман глубоко вздохнул и опустил руки.
– Вот, видите, – заметил доктор, – теперь, когда кризис миновал, он стал кроток, как ягненок. Ну, дружок, ну…
И рука доктора, казалось, укротила Гофмана, подобно тому как укрощают разгорячившуюся лошадь или разъяренную собаку.
Между тем отыскали фиакр.
– Садитесь скорее, – велел доктор Гофману.
Юноша повиновался, все его силы истощились в этой борьбе.
– В Бисетр! – сказал громко доктор, садясь возле Гофмана. Потом тихо спросил у молодого человека: – Где вы хотите, чтобы вас высадили?
– У Пале-Эгалите, – с трудом выговорил Гофман.
– Пошел! – крикнул доктор и раскланялся с публикой.
– Да здравствует доктор! – кричали в толпе.
Когда народ находится под влиянием страсти, он не может удержать крика. И не важно, что это будет: «Да здравствует кто-нибудь!» или «Казни!» У Пале-Эгалите доктор остановил фиакр.
