- Неправда, отец, ты такой же человек, как и все.
- Когда поймешь, как трудно стать тем, кем мы должны быть, тут-то и начинаешь искать жену, чтобы она дала тебе сына. Раз уж сам ничего не добился, может быть, посчастливится сыну.
- Ты говоришь: "Кем мы должны быть?" Кто же мы и кем мы должны быть?
Тут отец здорово рассердился - не на меня, а на весь этот мир, где люди, не зная сами, кто они такие есть, стараются помешать человеку стать тем, кем он должен быть.
- Кем мы должны быть? - сказал отец. - Сейчас я тебе объясню. Мы - это Джексоны, вот кто мы, и мы ступаем по этой земле с тех пор, как люди научились ходить. Бесполезно мешать нам стать людьми на нынешнем этапе, ибо все равно рано или поздно кто-нибудь из нас добьется в жизни своего. Я знаю, что не я. Возможно, что и не ты, но, может быть, это будет твой сын. А если не он, то сын твоего сына - кто-нибудь из нас непременно добьется своего, и тогда мы, остальные, повернемся в могиле на другой бок и заснем наконец спокойно. Но не успокоимся мы до тех пор, пока кто-нибудь из нас не сделает этого.
- Да ведь мы и сейчас люди, папа.
- Черта с два, - сказал отец. - Погляди на меня. Погляди на себя. Самое большое, что можно о нас сказать, это - что мы стараемся, еще только стараемся, стать людьми. Люди друг друга не убивают. А на тебе вот форма человека, предназначенного стрелять из ружья в таких же, как ты. Люди так не делают. И не требуют от других, чтобы они так делали. Не вынуждают друг друга к этому. И не пугают все время друг друга до того, что в штаны готовы наложить, - да, да, именно это я и хочу сказать.
- Ты убил кого-нибудь в ту войну, папа?
Отец молчал.
- Кто он был? - спросил я.
- Он был уже мертвый тогда, - сказал отец. - Он был никто. Прежде это был парень лет восемнадцати, а тогда он уже был никто.
- Для чего же ты это сделал?
Отец поглядел на меня, потом поднес стакан к губам и заговорил, не отнимая его ото рта:
- Ради тебя, наверно. Я знаю, что ради себя я бы этого не сделал. Не хочу валить на тебя вину, но это сделал ты - понимаешь? Просто я должен был это сделать. Я не хотел быть убитым, пока не погляжу на тебя.
- За это, отец, спасибо, И все-таки я жалею, что ты это сделал.
- Когда-нибудь и тебе придется испытать то же самое. И ты тоже сделаешь что-нибудь, чтобы остаться в живых и поглядеть на своего сынишку. Даже убьешь кого-нибудь.
- Наверное, этот парень, которого ты убил, чувствовал то же самое.
- Конечно, я в этом уверен, - сказал отец. - Ему не больше хотелось убивать меня, чем мне его, - мы оба это прекрасно видели, - но выхода не было, надо было идти до конца. Я никак не думал, что способен проколоть штыком другого человека, однако я это сделал.
- Штыком? Я думал, ты застрелил его издали, может, когда он перебегал за укрытие.
- К черту, - сказал отец. - Я никогда не стрелял в человека, перебегающего за укрытие. Я вообще никого не застрелил за все время, никогда не был хорошим стрелком - палил в белый свет как в копеечку. Но мы с тобой пресекли жизнь человека, который тоже хотел иметь сына. Мы должны это как-нибудь возместить.
- Как же это?
- Не знаю, но как-нибудь должны. Когда-нибудь либо я, либо ты, а то и твой сын, мой внук, - мы должны будем возместить этот ущерб. Не будь нынче войны, тебе было бы легче это сделать, так что смотри не ошибись - не прогляди своей девушки, матери твоего сына.
- Я не пользуюсь большим успехом у девушек, - сказал я. - Я неловок, неуклюж и слишком серьезен во всем.
- Вот и отлично, - сказал отец. - Ты найдешь свою девушку. И когда ее встретишь, сразу узнаешь, что это она и есть.
Мы поднялись и поехали ужинать, и за ужином долго толковали о том о сем, потому что отец хотел передать мне все, чему сам научился в жизни.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Весли отправляет и получает письма, ему предоставляют отдельный угол, и канцелярский стол и его принимает за писателя человек, который сам воображает себя таковым
В Нью-Йорке я вел переписку с Гарри Куком. Писал Джо Фоксхолу. Раз в неделю посылал письмо Доминику Тоска, где рассказывал, как мы живем с его братом. Писал я и Лу Марриаччи. И, уж конечно, - отцу. Поэтому он, вероятно, и приехал.
Письма для солдата значат больше, чем что-либо другое, кроме разве демобилизации и возвращения домой. Объясняется это, по-моему, тем, что никто из нас по-настоящему не живет армейской жизнью. Тело наше там, где мы находимся, но душой мы где-то в другом месте.
О том, что я лежал в госпитале с воспалением легких, я отцу не писал, потому что не хотел его беспокоить. Спустя примерно месяц после того, как я вышел из госпиталя, я стал чувствовать себя опять вполне здоровым и не обращал больше внимания на дождь, снег, слякоть, пасмурное небо и тому подобное. Рано или поздно человек приучается таскать с собой свой собственный климат.
Лу писал мне каждый понедельник, и его письма обычно приходили в среду или в четверг. Он много не распространялся, но сообщал все, что мне нужно. В каждом письме был денежный перевод. Сначала на двадцать долларов, потом, когда Лу нашел моего отца, на тридцать, а потом, очень скоро, переводы выросли до пятидесяти. Лу говорил, чтобы я не беспокоился насчет денег - он дает их мне в долг и надеется, что когда- нибудь я расплачусь с ним. Я был уверен, что он совсем не хочет, чтобы я отдавал ему деньги. Просто он не хотел, чтобы я чувствовал себя неловко. Но я знал, что должен вернуть ему деньги. Я решил уплатить Лу свой долг из первых же денег, что я заработаю. Ведь я ничего для него не сделал в свое время, а только хотел ему помочь. Но я был рад, что Лу зарабатывает много денег, просто потому, что приятно видеть щедрого человека, у которого есть что раздавать. А щедрый человек, которому раздавать нечего, уж наверно, самый несчастный в мире.
Людей хорошо узнаешь по письмам. Допустим, вы встретились с кем- нибудь раньше; вы помните, каким он был и что вы о нем думали, а теперь вы читаете его письма и узнаете его гораздо лучше. И удивительная вещь: все письма как будто рождаются из одного источника, общего для всех людей и, по-моему, источник этот - одиночество.
Человек - существо одинокое. Несмотря на самое широкое общество, которое предоставляет ему жизнь, он одинок. Порой он так одинок, что отворачивается от своих современников и обращается к умершим - читает книги, написанные людьми, жившими задолго до него. Или уходит в луга, под голубое небо, к вольным обитателям полей и лесов, как это сделал Торо. Или обращает свою привязанность на какого-нибудь маленького домашнего зверька, на собачку, канарейку, попугая, даже на черепаху или золотую рыбку, а то и на какое-нибудь животное покрупнее, скажем лошадь. Арабы, говорят, любят своих лошадей больше, чем жен. Иногда человек привязывается к растениям, выращивает их в собственном садике, а если нет сада - то в цветочных горшках. Но кого же он ищет все время? Кого-нибудь, кто стал бы ему близок. Во всех письмах, что я получал, всегда проглядывало одиночество и страстное желание соприкоснуться с кем-нибудь, кто не был бы чужим для тебя, у кого было бы что о тебе вспомнить.
Письма Гарри Кука очень меня удивили, так как я ожидал, что они будут полны шуток и веселья, а на самом деле ничего такого не было. Все его письма были проникнуты страстной тоской и ничем больше. Обычно люди тоскуют по тому, с чем они были связаны прежде, - по родному дому, по ферме, по каким-нибудь улицам в городе, но Гарри тосковал по тому, что могло бы быть еще впереди.
"Я мечтаю остаться наедине с собой, - писал он в одном из писем, чтобы подумать о том, как мне жить. Будь на то моя воля, я бы не стал жить до старости, а просто прилег бы когда-нибудь под вечер в тени старой яблони и заснул, чтобы больше не просыпаться".
А письма Джо Фоксхола и наполовину не были так серьезны, как его разговоры. Он описывал всякие мелочи из своей жизни и подшучивал над знакомыми офицерами. Доминика Тоска интересовало только одно: как поживает Виктор? Сам Виктор писал ему чаще, чем я, но Доминик хотел все знать от меня. Останусь ли я с Виктором, если нас отправят за океан? Постарайся, дескать, устроиться так, чтобы быть все время с ним вместе.
Отцовские письма были самые короткие.
"Письмо твое получил, - писал он своими каракулями, - Прочитай наново Екклесиаст - один раз быстро, а потом два или три раза помедленней".
Или: "Письмо твое получил. Читаю Андерсена. Думаю, тебе он тоже понравится".
Я ему пишу, что тоже читал Андерсена, и называю несколько сказок. А он мне в ответ:
"Ханс Кристиан - это тоже неплохо, но я имел в виду Шервуда".
Один раз я написал Какалоковичу, Он оказался хорошим парнем, как я и ожидал. Извинился передо мной, что не мог ответить раньше, так как был очень занят обучением людей новой роты.
"Вы бы удивились, - писал он, - до чего похожи люди в каждой новой роте".
Так много писем я писал потому, что меня послали в школу изучать чтение карт и военную администрацию и у меня было много свободного времени. Я завел привычку носить в кармане несколько очиненных карандашей, блокнот и конверты, и пока другие слушали всякую чепуху о том, кто кем является в армии и как их отличить друг от друга или как выйти из положения, если вы заблудились в пустыне, я сидел позади и писал отцу, или Лу, или Джо Фоксхолу, или Доминику.
