На звонок ее входит Хюрмала и, пока камеристки заплетают, укладывают волосы в тяжелые крупные витки, - подает визитные карточки, оставленные накануне посетителями. Вчера Шатакела не принимала, сказавшись больной, то ли вправду измученная любовным своим недугом, то ли из каприза.
Хозяйка дома просматривает карточки. Сплошь знакомые, надоевшие, отвергнутые все люди. Ах нет, есть и новый один.
Единственное имя, которого она не слышала пока. Единственное, которое невозможно даже прочесть по правилам знакомых ей языков. Фамилия впереди так нигде не пишутся, ни в одной известной ей стране. Ведь вот и остальные не в обратном же порядке напечатаны: Vicomte Abellino de Carpathy; Comte Fennimore de l'ile de Szigetvar; Chevalier Charles de Calacci [виконт Абеллино де Карпати; князь Фенимор де л'иль де Сигетвар; шевалье Шарль де Калаччи (франц., итал.)] (читай: Карой Калачи). Почему же этот такой оригинал? И титул на последнем месте, в самом конце: "Сент-Ирмаи Рудольф, барон".
Все карточки выскользнули у нее из рук, одну эту положила она на колени.
А вдруг это он, кого она так ждет? Магический сосуд предсказал встречу, значит, должно сбыться.
Бедная пришелица из Индии! Она даже помолиться не могла об исполнении своих желаний; даже этого утешения лишенная, только немой тоске, да обманчивым чарам, да быстролетным грезам предавалась ее душа.
- Никого ко мне не впускать! - велела она Хюрмале. - Только того, кто вот эту карточку оставил. Не придет он еще, не обещал?
Никто из прислуги не мог припомнить.
- Каков он собой с виду, лицом? - с жадным нетерпением расспрашивала госпожа.
Но никто толком не знал. Как-то сумел он обмануть их внимание, и вместо него описывали остальных, и без того известных Шатакеле.
В томительном, неотступном беспокойстве прошел день. Коляски, кабриолеты останавливались по временам у ее отеля, колокольчик дребезжал у ворот, и экипажи уезжали опять. Являлись все не те, кого поджидали.
Уже вечер наступил. Вконец измученная ожиданием, Шатакела не находила себе места: то приляжет, то вскочит, за одно занятие примется, за другое и бросит.
Вдруг колокольчик у привратника снова звякнул, и острый слух афганки уловил звук мужских шагов по лестнице.
Сердце ее заколотилось.
Он!
Прижав руки к груди и глаз не смея поднять, опустилась Шатакела на краешек кушетки. Она робела, замирала, как юная девушка в ожидании жениха.
Зашуршали ковры; кто-то шел. Он, он! И, не глядя, Шатакела уже знала, что он.
Да ведь и сколько раз уже рисовалось: вот входит юноша, ее отважный герой; взор его, холодно сосредоточенный на пожаре, теперь так чарующе ласков; глаза, смотревшие смерти в лицо, лучатся нежностью; подсел и шепчет на ухо... сколько снилось...
И сейчас так же, в точности.
Юноша вошел, поздоровался тихо, устремил на нее чарующе-проникновенный взгляд, полный самой нежной любви, подсел... и Шатакела испугалась: неужто и это лишь сон?
Но нет. Он въявь сидит рядом, - тот, кого она ждала, искала, любила. Это не греза уже: плечо ощущает теплое его дыхание.
- Так вы, значит, - Рудольф? - едва слышно, как с бесплотным видением, которое вот-вот опять исчезнет, заговорила Шатакела. - Как я истомилась, не зная, как в мыслях назвать вас, видя перед собой лишь ваше лицо и не имея, кому сказать...
- Я тоже много думал о вас, - ответил Рудольф, на чьем лице и в этот момент не отражалось ничего, кроме обычного ледяного спокойствия. Лишь влюбленным глазам виделась в нем ласка. Вот такие бледные, хладные лица несут погибель прекрасному полу. Мужчины к ним равнодушны, но женщин, влюбленных женщин они сводят с ума. - Знаете, что думал я в тот роковой час, когда вы вверили мне вашу жизнь?
- Разве обо мне вы думали тогда?
- Я думал: едва дети будут спасены и вы одна останетесь внизу, отпущу веревку и вместо того, чтобы вытаскивать вас, сам брошусь вниз; там оба мы и погибнем.
- О, зачем вы не сделали этого! - с невыразимой тоской воскликнула собеседница.
- Какой-то добрый дух, ваш покровитель, шепнул вам, когда последние были спасены, заглянуть в горящий дом, не остался ль и там кто-нибудь.
- Да, я почувствовала, будто кто меня толкнул: поди туда.
- Вошли и вынесли ребенка, который спал там в колыбельке, и с ним, привязав его к груди, ухватились за веревку. И я не мог уже сделать того, что хотел.
- А какое было бы это счастье для меня! Погибшие в пламени сразу возносятся на солнце, а кого закапывают, тем еще долго ждать, пока они совсем истлеют, обратятся в пылинки, вот какие танцуют в лучах там, между портьер, и солнце поодиночке притянет их к себе. Умереть от огня и любви, как женщины у меня на родине, - что прекрасней этого?
Рудольф мягко взял за руку удивительную эту женщину.
- Шатакела! Будь моей женой.
Та задрожала вся, не в силах ответить.
- Поезжай к мужу и, не медля, порви с ним! Я отправлюсь за тобой, женюсь на тебе и буду тебя любить, покуда жив.
Афганка побледнела как воск, губы ее побелели. Трепеща, словно в жару, поникла она к ногам молодого человека, который подхватил ее, удерживая за гибкую талию, - и только ощутив на своей склоненной шее горячие губы, пришла в себя.
- Что ты наделал! - вскочив и испуганно заслонясь рукой, вскричала она. - Поцеловал, когда я не твоя, не оставила еще мужа. Злые духи погубят меня теперь.
- Я встану меж тобой и ими! - сказал Рудольф, привлекая к себе Шатакелу с неодолимой силой.
Час спустя она была уже на пути в Кале.
Рудольф обещал через два дня последовать за ней.
И тут время задаться вопросом: что это, быль или небылица? А если не выдумка, как это могло получиться? Откуда в тридцать лет такая пресыщенность жизнью и эксцентричность, это презрение к миру, неестественный ход мыслей?
Сейчас объясним.
Это болезнь; но не печени или селезенки, а души - и обыкновенно великой, ибо мелкие души быстро находят себе место под солнцем. Это проклятие бездействия, тяготеющее над теми, кому дарованы способности исключительные, но кто не нашел, да и не искал предназначенного ему поля деятельности, - и вот те же духовные силы наказанием стали для них, ибо ничтожным показался им мир и бесполезным все сущее в нем, не стоящим ни труда, ни размышлений, ни любви. А поищи они, и обрели бы нечто, достойное и приложения рук, и умственного труда, и глубочайшей сердечной привязанности: за неимением иного хоть родину, наконец.
Десять дней минуло после отъезда Шатакелы, а письма от нее все не было, хотя она обещалась тотчас по прибытии известить Рудольфа.
В конце концов он решил сам поехать за ней в Лондон.
Истинная то была любовь или всего лишь инстинктивная жажда ее, - вроде тех страстей, которые человек сам в себе разжигает, беспрестанно думая о них?..
Накануне отъезда сходил он напоследок в театр и никогда еще не скучал так. Все показалось ему донельзя глупым и отталкивающим. Мадемуазель Марс декламировала особенно фальшиво, клакеры нахальничали особенно бесцеремонно, девицы в ложах кокетничали особенно бессовестно, а юные титаны никогда не несли подобной околесицы: тоска одна и мученье смотреть на все на это. Под конец он уже и не смотрел, а, развалясь в ложе, приготовился основательно повздорить с первым, кто заявится к нему.
Дверь и вправду распахнулась. Мрачнее тучи, Рудольф покосился вполоборота и увидел графа Иштвана.
Вот досада, и побраниться толком нельзя. К Иштвану Рудольф питал нечто вроде инстинктивного почтения.
Но юный граф и не собирался ему надоедать, только сказал тихонько из дверей:
- Можно тебя на несколько слов? Там Эсеки, они прямо из Лондона и узнали, что ты здесь; старой графине очень хотелось бы с тобой поговорить.
Неописуемо кислая мина была ответом на радостное это известие. Решась наконец, Рудольф приподнялся с таким усилием, будто паровую машину приводил в движение, и предоставил Иштвану вести себя, куда тому угодно.
Граф Иштван отворил перед ним дверь в одну из лож бенуара.
Упомянутое семейство было одним из известнейших в Венгрии. В ложе находились две его представительницы: бабушка, славная, добродушная старуха, и ее семнадцатилетняя внучка, с которой провела она в Лондоне зиму.
Пожилая дама во всем хранила верность модам времен еще Империи: большой пудреный парик, который ей, здоровой, румяной матроне, был, впрочем, очень к лицу; высокий корсаж с вышитым цветами поясом; узкое, облегающее платье с короткими рукавами; огромный, с павлиний хвост, расписной веер и замшевые перчатки до локтей.
Графиня занимала лучшее место, напротив сцены. Внучка, Флора, сидела наискосок; восхитительно красивое ее личико лишь благодаря свойственному ему выражению доверчивой серьезности не сводило мужчин тотчас же с ума. Спокойная уверенность взгляда, мягкий овал лица, окруженного, казалось, тихим сиянием, если не отрываясь смотреть на него, тонкие брови над ясными очами, нежные губы - все вместе складывалось в некую гармонию невинности, одно лишь созерцание которой отвращало от vulgivagae Veneris [простонародной Венеры (лат.); здесь: от вульгарных, чувственных помыслов]. Это было одно из лиц, не возбуждающих страстей, хотя и совершенных по красоте.
