строками:Вождь, идущий сквозь пламя борьбы, Сердце — сталь, и железо — рука…
Стих был посвящен памяти Владимира Ильича Ленина. Режиссер ходил вдоль стены из угла в угол и говорил, говорил, говорил. Безумца играл смуглый парень с добрыми глазами и громким голосом. Говорливый режиссер был одновременно и исполнителем второстепенной роли старика-часовщика.
Я еще немного покрутился в «Клубе кустарей» и отправился восвояси. Уже на выходе, возле шаткого крылечка, донесся до моих ушей тихий, не предназначенный им разговор.
— Странно! — произнес сдавленный мужской голос. — Не объяснишь ли ты мне свое поведение? Почему ты весь вечер не обращала на меня внимания? Почему ты улыбалась Файнбергу, заставляя меня страдать?
— Глупенький… — отвечал ласковый женский шепот, сопровождаемый звуком поцелуя и совсем уже неразборчивым утешительным бормотанием.
Я вышел на улицу, к влажным ладоням ночи, и выстроившиеся, как на парад, армии чужих звездных душ отметили мое возвращение холодным равнодушным молчанием.
— О Владыка мира! — воскликнул я, обращаясь к ним. — О Господь мой Небесный…
Потом я вернулся к материнскому гнезду на втором этаже дома портного Азриэля. В комнате стоял запах жареных семечек, сестричка Голда посапывала во сне, на стене белели лица Переца Смоленскина, Шолома Аша и Хаима-Нахмана Бялика. В мерцающем свете тусклой масляной лампады едва различим был на столе оставленный мне ужин: два яйца и яблоко. На кушетке белела расстеленная для меня постель.
— Мама, я ухожу, — пробормотал я, наклонившись к кровати.
Ответом было все то же равномерное сопение Голды. Запах семечек буравил мне ноздри. Мамина голова — морщинистая, старческая — неподвижно лежала на подушке. Я вышел наружу и быстро зашагал на станцию — в тот момент она казалась убежищем, укрытием для подобных мне беглецов. Железнодорожные рельсы блестели вдали, как манящая цель, как путеводный огонь.
В полях и на дорогах лежала густая туманная мгла. Я машинально сунул руку в карман, вынул горсть семечек и принялся лузгать их осторожно и тщательно. Я щелкал их одну за другой, пока вдруг не осознал, как невыносим мне этот запах. Нервно вывернув наизнанку карман, я вывалил семечки на дорогу и для верности втоптал их сапогом поглубже.
В местечке вдруг подала голос собака, разодрав молчание ночи — глухой отрывистый лай, подобный ударам в крепко запертые ворота. А я, смешав с дорожной грязью последний материнский подарок, бежал к станции, чтобы успеть на ближайший проходящий поезд.
1928
Машиах бен Давид
Известное дело: в нашей стране, именуемой еще Страной Советов, к которой устремляются сейчас все силы и помыслы любого просвещенного человека, уходит в безвозвратное прошлое мир еврейского местечка. Бурные волны пятилеток смыли последние остатки тех, кто уцелел в годы погромов, и теперь звонкая пустота ходит из дома в дом по переулкам моего детства. Кое-где там еще зеленеет листва, лишь усугубляя картину запустения и утраты.
Первыми уехали молодые — десятки тысяч комсомольцев с горящими глазами хлынули на просторы огромной страны, чтобы встать в ряды строителей нового мира. А уже затем, последним обломком, снялись с места и старики — тогда-то и легла пыль на колени покинутых местечек. Едва-едва теплилась в окрестностях Харькова и Москвы угасающая лампада традиций и обычаев нашего народа.
Подхватил этот поток и меня — щепку от срубленного ствола моего любимого городка. Губы мои дрожали, когда я прощался с местом, где прошли мои детские и юношеские годы. А вид зеленых заплат — садов родного переулка — еще долго преследовал меня, беглеца, затянувшись в итоге на моей шее узлом, развязать который не дано ни судьбе, ни годам.
Видел я тогда брошенные субботние светильники, молитвенные покрывала и принадлежности, видел святые книги, выдернутые из привычных мест, сваленные в ящики и коробки переселенцев. Притихшие лавчонки и синагоги, робко выстроившись в ряд, провожали нас, шагавших в направлении железнодорожной станции. На местечко наползала осень; запах тления окутывал поля, и пока еще теплый ветерок равнодушно трепал листы в книге истории наших предков.
А вот большой город встречал нас хмуро, почти враждебно. Все тогда стремились в столицу; ее улицы и рынки были затоплены потоками бывших жителей деревень и местечек, а на окраинах быстро росли слободские районы, которые тоже не могли вместить всех желающих. Я нашел себе жилье в Гавриловке, дачном поселке в тридцати километрах от Москвы. Кроме меня, в тесной комнатке ютились еще два странных еврея: реб Исер Пинкес и Шлеймеле Малкиэль.
Время, как уже сказано, было осеннее, да и северная зима давала о себе знать, по утрам накрывая поселок одеялом серебристого инея. Я выхожу наружу, сажусь на пень и смотрю себе по сторонам. Передо мной лежит дачный поселок Гавриловка, весь закутанный в морось прохладного октября. Холодный ветер шевелит кроны сосен, и груда низких облаков мрачно теснится в пространстве мира, спокойного и отстраненного.
Вот выходит из дома на молитву реб Исер Пинкес. Он держится очень прямо, палочка часто-часто стучит по земле, шаги выверены и осторожны. Щеки реб Исера выбриты до шелковой гладкости, а его браво расправленные плечи заставляют стороннего наблюдателя скинуть по меньшей мере десяток лет из его пятидесяти.
Реб Исер Пинкес слеп. Толстые корни деревьев, тут и там выползающие на тропинку, задерживают его продвижение вперед. Наконечник палки чутко ощупывает бугристый маршрут, проходя сквозь хитросплетение корней, как сквозь несложный кроссворд.
Издалека доносится трубный сигнал паровоза и стук вагонных колес. В тумане холодным огнем горит зеленый зрак семафора. В роще, уткнув нос в землю, бродит облезлый пес. Природа угрюма и молчалива, и лишь большая стая ворон, разрывая криками воздух, носится над Гавриловкой.
Я возвращаюсь в нашу тесную комнатушку. Шлеймеле Малкиэль сидит у стола, что-то пишет и при этом дрожит крупной дрожью, как будто его хватил удар. Лицо моего соседа бледнее смерти, зато лихорадочный блеск
