– Я не отказываюсь расторгнуть арендный договор, но вам придется уплатить мне шестьдесят тысяч франков; я не уступлю ни гроша.
– Шестьдесят тысяч франков! – воскликнул, отшатнувшись, дю Тийе.
– У меня арендный договор еще на пятнадцать лет, а замена фабрики другой ежегодно обойдется мне в лишних три тысячи франков. Итак, шестьдесят тысяч франков, или прекратим этот разговор, – заявил Попино, возвращаясь в лавку; дю Тийе последовал за ним.
Разгорелся спор. Упомянуто было имя Цезаря, и, услышав его, г-жа Бирото спустилась вниз. После пресловутого бала она впервые увидела дю Тийе. Банкир невольным жестом выдал свое изумление, заметив, как изменилась его бывшая хозяйка; он потупил глаза, ужаснувшись делу рук своих.
– Господин дю Тийе наживает на ваших участках триста тысяч франков, – сказал Попино парфюмерше, – а нам отказывается уплатить шестьдесят тысяч отступного за расторжение нашего арендного договора…
– Да ведь это три тысячи франков годового дохода! – с пафосом воскликнул дю Тийе.
– Три тысячи франков!.. – просто, но выразительно повторила г-жа Бирото.
Дю Тийе побледнел, Попино взглянул на г-жу Бирото. Наступившее гробовое молчание сделало эту сцену еще более непонятной для Ансельма.
– Вот отказ от аренды, составленный по моему поручению Кротта, – сказал дю Тийе, вынимая из бокового кармана гербовую бумагу, – подпишите его, я выдам чек в шестьдесят тысяч франков на Французский банк.
Попино с нескрываемым изумлением посмотрел на жену парфюмера, ему казалось, что он грезит. Пока дю Тийе за высокой конторкой выписывал чек, Констанс поднялась обратно на антресоли. Банкир и Попино обменялись документами. Дю Тийе ушел, холодно простившись с Попино.
«Благодаря этой необычайной сделке Цезарина через несколько месяцев будет наконец моей женой, – подумал Ансельм, глядя вслед дю Тийе, направившемуся к Ломбардской улице, где его поджидал кабриолет. – Моя бедная Цезарина перестанет надрываться на работе. Подумать только! Стоило г-же Бирото посмотреть на него! Что может быть общего у нее с этим разбойником? Все это в высшей степени странно».
Послав в банк получить деньги по чеку, Попино поднялся наверх, чтобы поговорить с г-жой Бирото; за кассой ее не оказалось; она, очевидно, ушла в свою комнату. Ансельм и Констанс жили в добром согласии, как зять и теща, которые сошлись характерами. И Попино направился в комнату г-жи Бирото с поспешностью, естественной для влюбленного, мечты которого вот-вот осуществятся. Когда молодой купец бесшумно, точно кошка, подошел к своей будущей теще, он был несказанно удивлен, застав ее за чтением письма дю Тийе: Ансельм узнал почерк бывшего приказчика Бирото. При виде зажженной свечи и черного пепла, разлетавшегося по каменным плиткам пола, Попино вздрогнул; он обладал острым зрением и невольно прочел первую фразу письма, которое держала Констанс: «Я обожаю вас, и вы это знаете, радость жизни моей… Так отчего же…»
– Каким, однако, влиянием вы пользуетесь на дю Тийе, если он сразу же пошел на подобную сделку! – сказал Ансельм с судорожным смешком, который вызывается обычно невысказанным и не слишком лестным подозрением.
– Не будем говорить об этом, – ответила Констанс, не сумев скрыть жестокого смущения.
– Хорошо, – сказал совершенно растерявшийся Попино, – давайте поговорим о близком конце ваших страданий. – Повернувшись на каблуках, Ансельм отошел к окну и, глядя во двор, стал барабанить пальцами по стеклу.
«Ну что ж, – подумал он, – если она и любила дю Тийе, разве не должен я вести себя как порядочный человек?»
– Что с вами, мой мальчик? – спросила бедная женщина.
– Чистая прибыль от «Кефалического масла» достигает двухсот сорока двух тысяч франков, – сказал вдруг Попино. – Половина, стало быть, составляет сто двадцать одну тысячу. Если из этой суммы удержать сорок восемь тысяч франков, которые я ссудил господину Бирото, останется семьдесят три тысячи; прибавим к ним шестьдесят тысяч франков за расторжение арендного договора, и у вас будет сто тридцать три тысячи франков.
Госпожа Бирото слушала его в радостном волнении, не смея верить своему счастью. Попино казалось, что он слышит, как сильно бьется ее сердце.
– Я всегда рассматривал господина Бирото как своего компаньона, – продолжал он, – эту сумму мы можем употребить на расплату с его кредиторами. Вместе же с двадцатью восемью тысячами франков ваших сбережений, пущенных в оборот дядей Пильеро, мы будем иметь сто шестьдесят одну тысячу франков. Дядюшка Пильеро не откажется, конечно, дать нам расписку в получении своих двадцати пяти тысяч франков. И нет таких сил человеческих, которые могут помешать мне ссудить своему тестю деньги в счет прибылей будущего года. Тогда составится сумма, необходимая для окончательной расплаты с кредиторами… И… его доброе имя будет восстановлено.
– Восстановлено! – воскликнула г-жа Бирото, падая на колени. Она выронила письмо и, набожно сложив руки, начала шептать слова молитвы.
– Дорогой Ансельм! Дорогой сын мой! – воскликнула она, перекрестившись. Вне себя от радости, она обняла руками его голову, покрыла лоб поцелуями и горячо прижала юношу к своему сердцу. – Цезарина теперь твоя! Дочь моя будет счастлива! Она бросит службу в лавке, где работает до изнеможения.
– Во имя любви, – сказал Попино.
– О да! – ответила мать, улыбаясь.
– Я открою вам маленькую тайну, – продолжал Попино, искоса поглядывая на роковое письмо. – Я ссудил Селестена деньгами, чтобы помочь ему приобрести вашу лавку, но поставил одно условие. Ваша квартира сохранена в том виде, в каком вы ее оставили. Я давно уже лелею одну заветную мечту, но не ожидал, что нам так повезет: Селестен обязался сдать нам вашу бывшую квартиру, он туда даже не заглядывал; вся обстановка – ваша. Для нас с Цезариной я хочу оставить третий этаж, – она никогда с вами не расстанется. После свадьбы я буду приходить сюда работать с восьми утра до шести вечера. А чтобы обеспечить вас, я приобрету за сто тысяч франков долю господина Бирото в нашей фирме; вместе с его жалованьем вы будете иметь таким образом около десяти тысяч франков годового дохода. Неужели вы не будете чувствовать себя счастливой?
– Замолчите, Ансельм, я с ума сойду от радости!
Ангельская кротость г-жи Бирото, ясный взгляд, чистота линий прекрасного лба убедительно опровергали тысячи мыслей, вихрем проносившихся в голове Ансельма, и он решил разом покончить со своими чудовищными подозрениями. Грех казался несовместимым со всей жизнью и чувствами племянницы Пильеро.
– Моя дорогая, обожаемая матушка, – сказал Ансельм, – ужасное подозрение закралось мне в душу. Если вы хотите, чтобы я был счастлив, вы сейчас же разрушите его. – И, протянув руку, Попино поднял с полу упавшее письмо.
– Я прочел невольно, – продолжал он, пораженный ужасом, отразившимся на лице Констанс, – первые слова этого письма дю Тийе. Они столь странно совпадают с вашим влиянием на него, – ведь вы заставили сейчас этого человека сразу же согласиться на мои непомерные требования, – что каждый дал бы всему этому такое же толкование, какое, против моей воли, нашептывает мне злой дух. Одного вашего взгляда, нескольких слов было достаточно…
– Перестаньте, – воскликнула г-жа Бирото и, отняв у него письмо, сожгла листки на глазах у Ансельма. – Дитя мое, я жестоко наказана за ничтожный проступок. Вы все должны узнать, Ансельм! Я не хочу, чтобы подозрение, внушаемое матерью, могло повредить дочери. Краснеть мне не приходится: то, в чем я собираюсь признаться вам, я могла бы рассказать и мужу. Дю Тийе пытался обольстить меня, я тотчас же предупредила господина Бирото, и он решил уволить Фердинанда. В тот самый день, когда Цезарь должен был отказать ему от места, дю Тийе украл у нас три тысячи франков!
– Я так и думал, – сказал Попино тоном, в котором сквозила вся его ненависть к дю Тийе.
– Ансельм, это признание необходимо было для вашего счастья, для вашего будущего; но пусть оно так же умрет в вашем сердце, как умерло в сердце Цезаря и в моем. Вы не забыли, конечно, какой шум поднял однажды мой муж из-за кассовой ошибки, якобы обнаруженной им! Чтобы не доводить дела до суда и не губить этого человека, он подложил тогда в кассу три тысячи франков, на которые хотел купить мне кашемировую шаль – подарок, который я получила только три года спустя. Этим-то и объясняется мое восклицание. Но, дитя мое, я должна вам признаться в непростительном ребячестве. Дю Тийе написал мне три любовных письма, и чувство было в них выражено так красноречиво, – со вздохом сказала она потупясь, – что я сохранила эти письма просто так… любопытства ради. Я перечла их только раз, не больше. Однако дальше хранить эти письма было бы неосторожно. При виде дю Тийе я вспомнила о них и поднялась к себе, чтобы их сжечь; в тот момент, когда вы вошли, я пробегала последнее письмо. Вот и все, друг мой.
