Газеты делались с помощью клея и официальных сообщений.
Конечно, норою мы пытались протащить несколько слов, фраз, но в этой цензуре сидели такие полицейские сволочи! К счастью, они частенько бывали не очень-то сообразительны.
В ноябре, после высадки американцев в Алжире и оккупации южной зоны немцами, сомнения могли оставаться лишь у тех, кто был глуп как пробка. Наш листок закрыли. Патрон вел себя шикарно, некоторое время он продолжал нам платить, как будто ничего не случилось. По сути дела, я первый раз в жизни смог оглядеться. Мне дали возможность кое-где печататься люди из Сопротивления. Но я пока еще бродил ощупью... И вот наступила ночь, когда Гитлер, уничтожив нашу армию, нанес смертельный удар Виши...
Наконец я взялся писать периодические приложения для некоторых газет, где еще работали кое-какие друзья. Конечно, не очень-то приятно было читать то, что печаталось на соседних страницах. Но я не трепал ни имя Вандермелен, ни подпись Жюлеп. А жизнь была очень дорога. Даже если и не покупать на черном рынке... а только иногда брать дополнительное блюдо в ресторане... это стоило так дорого! А раз я не подавал под сладким соусом "смену" и не превозносил разных паразитов...
Когда я узнал, что Ивонну арестовали, я был поражен.
Бедняжка. Сначала ее держали в Монлюкской тюрьме. Говорили, что там очень скверно, и к тому же тюрьма забита до отказа. Что же такое она могла совершить? Ох, эти сотни тысяч людей в тюрьмах и лагерях, кто знает, что все они могли совершить?
Ивонна была мужественная девушка, всегда выдержанная, спокойная, даже когда случались неприятности. За ней приходилось проверять только написания имен собственных...
Потом я встретил Эмиля в Ницце, но не был уверен, что он меня заметил, однако мне показалось, что он только делает вид, будто не замечает меня. Мне хотелось побежать за ним, и главное-узнать что-нибудь об Ивонне, но нет... О, совсем не потому, что я боялся быть навязчивым. Эмиль в глубине души любил встречаться со стариной Жюлепом... Но я был не один; вы меня понимаете... В конце концов он все-таки был жив.
А потом я некоторое время прятал у себя своего коллегу, еврея, которого преследовали, хотя он ничем не провинился, кроме того, 4-ю был евреем. Ему были нужны документы. Я пытался достать их через своих знакомых из Сопротивления... Но пока чю прятал его у себя. В конце концов чувствуешь себя неловко, оттого что ничего не делаешь. Арест Ивонны произвел на меня сильное впечатление.
Но вот мой гость как будто сумел как-то выкрутиться. Он нашел людей, которые за изрядное вознаграждение изготовляли фальшивые документы, и вскоре должен был отправиться в тайное убежище в деревню: но как-то утром раздался стук в мою дверь: ввалилась целая компания-французский комиссар полиции со своими подручными и два типа из гестапо. Я не люблю рассказывать эту историю, здесь не место таким подробностям.
Они нас избили. Меня французы забрали сами. А этот бедняганикто не знает, что с ним стало. Должно быть, его посадили в вагон для скота, готовый к отправке в Германию и забытый на запасном пути возле Бротто, на дверях были запоры; доносившийся из вагона шум постепенно затих на пятый или шестой день. А я отделался шестью месяцами тюряги за недоносительство на жильца.
В тюремном дворе я и встретил на сей раз Эмиля. Во время прогулки. Если можно назвать это прогулкой. Колодец, огороженный высокими черными стенами, и мы ходим по кругу один за другим, на значительном расстоянии, без права разговаривать, двор десять на восемь метров. Он шел позади меня, я его не видел.
Вдруг я услышал шепот: "Эй, мсье Жюлеп, мсье Жюлеп..."
Никакого сомнения-это был Эмиль. Не очень-то много могли мы сказать друг другу. Надо сделать круг по двору, прежде чем получишь ответ на вопрос.
- Что известно об Ивонне?
- Она в лагере. Не так уж плохо...
- А Розетта?
Ответ пришел не скоро. Мы кружили по двору. Надзиратель смотрел в нашу сторону. Наконец изменившийся голос Эмиля:
- В Силезии... с января месяца... никаких известий...
Меня это потрясло. В камере я все время думал о Розетте. В Силезии. Но где же? На соляных копях, что ли? Эта девочка... Я видел ее такой, какой встретил в первый раз на Зимнем Велодроме, совсем девчонкой... Шурин, Ивонна, Розетта... Пострадала вся семья, они не берегли себя. Теперь им не на что надеяться. Со мной вместе сидел тип, промышлявший на черном рынке, и карманный воришка, они косо смотрели на меня, потому что я "политический", вот до чего дошло, это я-то политический...
В другой раз я был дежурным по параше и вышел в коридор.
Мимо меня прошел Эмиль и шепнул: "Какое у вас имя, мсье Жюлеп?" Что за странный вопрос, я едва успел ему ответить.
Когда я снова увидел его на прогулке, я спросил:
- Что же сделала Розетта?
Он ответил:
- Ничего, выполнила свой долг...
Тип с черного рынка говорил, что с нами плохо обращаются потому, что в этой тюрьме полно коммунистов и это бросает тень на всех прочих. И косился в мою сторону. Я объяснил ему, что я совсем не коммунист и даже не деголлевец...
- Однако вы же политический, - ответил он. - Значит, вы должны выбрать...
Как-то вечером в тюряге поднялся тарарам. Хлопали двери, слышался топот ног туда-сюда... Мы трое переглядывались в смутной тревоге. Что там происходит? Потом шаги в нашем коридоре, звук ключа в замке. Было уже совсем темно. Дверь распахнулась. Лампа в руке надзирателя, рядом второй надзиратель, а позади трое заключенных вроде бы отдают им приказания.
Голос Эмиля:
- Вон тот, в глубине... Вандермелен...
И надзиратель говорит:
- Вандермелен, выходите.
Что это такое? Бунт? Эмиль объяснил: "Коллективный побег".
Мои сокамерники возрадовались, но их толкнули обратно в камеру: только политические... Как они обозлились!
Никогда я не видел, чтобы все было так прекрасно организовано. Начальник тюрьмы вел себя как послушный мальчик, часть надзирателей перешла на сторону заключенных, других связали.
Восставшие заменили полицию. Они проверяли списки вместе с начальником. Эмиль говорил: "Выпускать только патриотов..." Он и меня считал патриотом. И должен сказать, я этим гордился.
Не буду подробно рассказывать о дальнейшем: ночной грузовик, ужасное происшествие под железнодорожным мостом, приезд в горную деревню, славные люди, спрятавшие нас, принесшие нам одежду, необыкновенная доброта всех жителей. Я никогда не думал, что в нашей стране так много самоотверженности, так много смелых людей. Не нахожу для них других слов... смелые люди... Эмиля уже с нами не было. Нас разбросали маленькими группами. Со мной был адвокат из Клермона, два деголлевца, с одним из них я был знаком, один мой коллега и крестьянин из департамента Дром. Нас сбежало восемьдесят человек, можете себе представить?!
И вот меня уже зовут не Вандермелен и даже не Жюлеп. У меня бумаги на имя Жака Дени. Настоящие, хорошо изготовленные бумаги, не такие, как те, что спекулянты продали злосчастному еврею, которого я приютил. Мои спутники спросили, есть ли у меня куда пойти. Сначала я ответил, что нет. Затем, когда они предложили: "Тогда идем с нами", я спросил: куда? Куда же еще-в маки... Признаюсь, мне это не улыбалось. Летом еще куда ни шло, но лето уже близилось к концу. Маки. Я не представлял себя в маки.
Люди в деревне кое-чем снабдили меня, и я смог добраться до М... где мои друзья И... (я не хочу их компрометировать) жили в красивом маленьком замке. Они дали мне время осмотреться.
Конечно, они не слишком обрадовались, увидев меня. Но вели себя корректно. Поль И... никак не мог успокоиться: он задавал мне кучу вопросов. Больше всего его тревожило, что нас так хорошо приняли в деревне.
- Так, значит, - говорил он, - в этой маленькой, заброшенной в горах деревушке они теперь все коммунисты?
- Почему коммунисты? Ничуть не бывало. Просто добрые люди. У них там комитет Национального фронта...
Но это не успокаивало Поля И... .
- Меня пугает, - говорил он, - что это принимает такие размеры...
Я отмалчивался, а про себя решил, что долю у них не задержусь. Раз уж его пугают, видите ли, вовсе не боши, хотя из его окон видно, как они едут с пулеметами по дороге, чтобы обрушиться на партизан на плоскогорье Л... , где, говорят, они скрываются. Нет.
Пробираясь с места на место, я спустился в город. Мне помогли друзья, а потом я отыскал Протопопова, того самого Протопопова, сына генерала, фотографа нашей газеты, с которым я был когда-то у Эмиля. Можете себе представить, он был вне себя, просто вне себя. Он надеялся только на Советский Союз.
Говорил, что его отец был круглым идиотом и ни черта не понимал, а себя считал несчастным, потому что он не в России и не может сражаться вместе с Красной Армией за свою родину. Я по-прежнему не знал, чем именно он занимается, но он работал в крупном иллюстрированном еженедельнике и доставал мне работу с построчной оплатой, вроде подписей к фотографиям; их главный редактор, видимо, приличный человек. Мне не надо там появляться: я подписываюсь Одетта де Люсон. Никто не догадается, что под таким именем скрывается Жюлеп. На жизнь мне хватает.
